Заложники времени, стр. 8

Поднялся я так же легко, как когда-то: пальцы сами вспоминали, за что хвататься – за плечо этой фигуры, за ногу той… Скоро я был уже наверху. Пальцы мои ощупывали знакомые башенки. «Скульптуры следует слушать, – говорил Уильям Джой. – Если услышишь прекрасно изваянную фигуру, она наполнит твой разум красотой». И сейчас я слушал. Какое бы горе я ни принес в мир, работа моя убеждала меня в том, что намерения мои были чисты и имели хорошие последствия.

Но что делать дальше? Я сидел под ледяным дождем, не видя ничего вокруг. Царила полная тишина, изредка нарушаемая криками отчаяния. Мне не верилось, что Лазарь мертв. Я стал раскачиваться из стороны в сторону, тихо напевая: «Весело бывает летом…»

Я помнил, как эту песню в детстве пела мне мать, и память снова вернула меня в счастливые времена. Когда мы с Саймоном и Уильямом были еще мальчишками, мы посещали воскресную школу. Как-то раз ректор – гадкий человек по имени Филипп де Воторт, чтоб ему вечно жариться в пекле, – сказал нам, что псалмы Давида – самая прекрасная музыка на свете. Саймон спросил, откуда ему это известно. А священник ответил, что может судить о таких вещах, поскольку обладает знаниями и опытом. Но когда он запел, голос его был подобен скрежетанию ржавого лезвия. Мне не поняли ни одного слова – ведь пел он на латыни. И тогда я поднял руку и сказал, что его псалмы вовсе не так красивы, как песенка про лето, которую поет нам мама. Священник жестоко отхлестал меня розгой по рукам. Я плакал от боли и взвизгивал каждый раз, когда розга опускалась на мои пальцы. Сквозь слезы я бормотал: «Почему вы наказываете меня?! Ведь я сказал правду!» За это меня наказали еще раз. Но как только мы вышли из церкви, братья хлопнули меня по спине и трижды прокричали «ура!» в мою честь на рыночной площади. А когда мы подходили к Крэнбруку, они подняли меня на плечи – отец видел, как они внесли меня в дом. Он перестал смазывать ось мельничного колеса жиром, вытер руки и направился к нам. Когда братья рассказали ему о том, что произошло, он сказал: «Джон, ты хороший парень. Никогда не забывай, что голос твоей матери чистым и приятным сделал сам Господь. Но Господь не создавал священников – он создал людей. Некоторые из них – хорошие люди, другие – дурные. И единственный способ разобраться – сказать им правду. Сегодня за ужином ты будешь разрезать мясо – это твоя награда».

От воспоминаний меня отвлек скребущий звук в темноте. От испуга я затаил дыхание, но звук повторился.

Здесь, над каменными фигурами фасада собора, рядом со мной был кто-то еще.

Я подвинулся и вытянул руку – а вдруг этот кто-то опасен? Но он не пытался скрыть свое присутствие. Я слышал, как он потирает руки, пытаясь согреться, и кашляет. Через минуту он запел:

Я похолодел от ужаса.

– Кто здесь? Кто ты?

– Ты знаешь меня, Джон, – ответил голос, очень похожий на мой.

– Кто ты?

– Они зовут меня Джоном…

– Как ты сюда попал? Ты был каменщиком?

– Ты знаешь, кто я…

– Ты Джон Комб? Тот, кто работал со мной в Солсбери, а потом отправился к кругу гигантов?

– Нет. Я родился в Крэнбруке, а сейчас живу в Рейменте, в усадьбе Рей.

Я лишился дара речи.

– Нет! Это я! Ты самозванец!

– Нет. Я – это ты!

– Убирайся прочь! – закричал я и услышал, как мой голос отдается от каменных стен. Горький вопль вернулся ко мне, отразившись от крыши собора. Я отодвинулся чуть дальше.

– Тебе от меня не избавиться, – произнес голос.

Я услышал шепоты мужчин и женщин в соборе – казалось, меня окружают десятки тысяч призраков. Их отчаяние буквально сочилось сквозь камни.

– Где мой брат?

– Я оставил его в доме кузнеца Ричарда – ты же знаешь…

– И где он сейчас?

– Я не знаю, потому что этого не знаешь ты.

– Ты говоришь не так, как я.

– Меня не мучает и твоя боль – из-за той ссадины, под правой рукой…

Теперь мне казалось, что голос звучит отовсюду. Я попытался лягнуть его правой ногой, но ощутил лишь пустоту и скользкую поверхность свинцовой крыши.

– Господи Иисусе, помоги мне, – пробормотал я.

– Наша мать поет лучше священника, – сказал голос.

– Прекрати! – крикнул я, но голос снова запел:

– Весело бывает летом…

Я снова лягнул его ногой и снова не ощутил ничего, кроме каменного парапета.

Я рухнул на колени, прижался лбом к холодному свинцу и начал молиться:

– О Мария, Матерь Божия, и святой Лазарь, чей праздник наступит завтра, и святой Петр, защитник этой церкви, спасите меня от этого безумия!

– Я – твоя совесть, Джон.

Я потерялся, как моряки на дрейфующем судне. Я рухнул в мрачнейшее море.

– Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли…

– Прекрати! Прекрати это! – кричал я, колотя кулаками по парапету. Я разбил костяшки пальцев, и они болели так же сильно, как в тот день, когда священник наказал меня.

Я чувствовал, что рядом кто-то есть, кто-то ждет… Камни шептались…

– Ты не получишь мою душу, – пробормотал я. – Ты не получишь мою душу!

– Разве ты не понимаешь, что почти ничего не сделал, чтобы заслужить царствие небесное?

– Я… Я пытался спасти ребенка…

– Но именно из-за тебя младенец погиб в пламени, – ответил голос. – Теперь умрет и кузнец, и его дочь, и ее ребенок.

– Мне так жаль… Мне очень жаль…

– Что ты сделаешь, чтобы это исправить?

– Как это исправить? В мире столько дурного и неправильного… Как я могу склеить все разбитые горшки в этом городе, вернуть все исчезнувшие улыбки, залечить все разбитые сердца и прикушенные языки? Как я могу исправить творение Господа, если этого не смог даже сам Он?

Наступила тишина.

– Почему ты думаешь, что Господу нужно только совершенство? – спросил голос. – Если ты веришь, что все на небесах и на земле создано Господом, то почему не веришь, что он создал грех? Сожаления? Неудачи? Как ты думаешь, кто создал проклятие?

– Я верю в милосердие Господа…

– Разве не веришь ты в то, – продолжал голос, – что если бы Бог желал совершенства своего творения, то этого не случилось бы мгновенно и радостно? Как могла бы существовать праведность, если бы не было греха?

– Как могу я исправить то, что совершил?

Голос молчал. Я услышал ответ через несколько минут, которые показались мне вечностью.

– У тебя есть семь дней на то, чтобы спасти свою душу. Если ты покоришься мне.

– Покорюсь тебе? Как?

– Отправляйся в Скорхилл, к кругу камней.

Я ждал чего-то еще, но вокруг царила тишина. Ни шепотов, ни песен, ни голоса. Я не слышал, как этот кто-то ушел. Я ничего не видел. Я был на крыше собора в полном одиночестве и мраке и дрожал от холода.

Теперь я не понимал, явился ли мне ангел, чтобы спасти мою душу, или меня искушал демон, желавший купить ее. Может ли судьба человека зависеть от слов, произнесенных шепотом во мраке ночи? Я не знал, но я знал, что Бог или дьявол задал мне вопрос, и единственный способ ответить на него – отправиться в Скорхилл.

II

Я не спал до рассвета. Как только веки мои опускались, я тут же просыпался. Я видел чаек, которые кружили над собором и городскими стенами и посылали хриплые проклятия людям, сновавшим внизу. Птицы усаживались на крышу церкви, расположенной западнее собора, и с холодным безразличием оглядывали страдающий город. Ветер раздувал мой капюшон, а я с тем же холодом смотрел на птиц. Наступил день святого Лазаря. Я закусил губу, вспомнив несчастного младенца. Но я не мог не понимать, что его душа – одна из многих, отлетевших этой ночью. Люди выносили умерших из домов и оставляли на улицах для могильщиков. Они с ужасом смотрели на тела, появившиеся прошлым вечером, на трупы любимых дочерей и сыновей.