Крысиные гонки (СИ), стр. 431
Подхватив лай с пригорка, там, в деревне, тоже уже вовсю гавкали собаки.
В промокшем кармане куртки побрякивали осколки двух флакончиков из не переданной по назначению посылки. Что будет по возвращению — думать не хотелось… Добраться бы до деревни скорей! Хорошо хоть фонарь свой они не включают.
Хокинс прибавил темп.
НОВОГОДНЯЯ СУДНАЯ НОЧЬ
— Поздравляю, дочка, с новым годом!.. — слёзы душили Александра Богданова, но он старался говорить ровно, и не давал слезам волю, чтобы не напугать девочку.
Та, разбуженная, сонно тёрла кулачками глаза. Пригрелась, уснула. Так и спала бы до утра; но нельзя, нельзя!.. Всё нужно сделать этой ночью, и лучше прямо сейчас, а не поутру.
— Папа… я ещё поспать…
— Нельзя, вставай, дочка. Одевайся.
Он принялся одевать девочку как для выхода на улицу.
— Па-апа… А уже Новый Год?.. А Дед Мороз уже приходил?.. А де мама?..
— Уже новый год, дочка, да. Приходил. Подарки тебе принёс… Мама спит. Одевайся. — сразу на все вопросы постарался ответить Богданов, застёгивая на дочке пальто.
— Папа… жарко! А где подарки?..
Действительно, в низкой баньке было теперь тепло — Богданов подбросил в печку все дрова, какие были; а последний час был занят тем, что комкал, рвал и жёг в топке семейные альбомы. Свой студенческий. Жены — девичий ещё. Свадебный. Просто семейный, общий. Детские — Ильи и Оксаны. Ильи — спортивный, с грамотами. Только вырвал из них несколько фотографий — где они всей семьёй, счастливые — на юге, на море; совершеннолетие Ильи — все торжественные, за праздничным столом. Сложил их стопкой, свернул — и сунул дочке в карман пальто. Действительно, ей же жарко — на улицу потом, как бы не простудилась. Сейчас-сейчас…
Вывел дочку в крошечный предбанник, вынес туда и самодельный светильник, и продолжил одевать там: как умел, повязал ей на голову поверх шапочки жёнин пуховой платок — в углу прожжённый, потому и отданный Филатовыми в баньку; пропустил концы под руками и завязал его дочке на спине. Вот теперь точно не замёрзнет.
— Папа. Зачем на улицу? А подарки??
- Сейчас-сейчас. Сейчас, доча.
Надел ей варежки; подумав, сунул в кармашек и свои хорошие кожаные перчатки — не пригодятся больше. Там сгодятся кому-нибудь. Тут… и без перчаток можно.
Что ещё?..
Ага. Пока жёг фотографии — думал ведь. Вот. Инструктаж.
— Доченька. Слушай меня внимательно. Ты уже большая, и, я уверен, всё сделаешь правильно, как я скажу, и не подведёшь меня. Это очень важно. Важнее всего-всего…
Проникнувшись серьёзным, необычным тоном отца, дочка слушала молча.
— Я тебя сейчас провожу… — продолжая говорить, он сам стал одеваться, — Провожу до края кладбища. Ты же не боишься, кладбища, правда же, Оксаночка?
— Боюсь… — тонким голоском сказала та.
— Нет-нет, не боишься! Ты же смелая девочка, и уже большая! Вот — я доведу тебя до края кладбища, — помнишь, мы там были, и ничего страшного там нету! И ты пойдёшь «на пригорок» — где церковь, помнишь? Вот — к церкви и пойдёшь!
— А ты? А мама?
— А я тебе буду ручкой махать — договорились? Так надо, Оксаночка. Ты пойдёшь к церкви, там тебя встретят… наверное. Вот. Отдашь им вот это…
Он показал ей жёнино портмоне, в который заранее сложил все оставшиеся ценности, не отобранные Филатовыми: пятьдесят долларов одной бумажкой; пять юаней, привезённых Ильёй из Китая с соревнований в виде сувенира; жёнино золотое кольцо и свою авторучку с золотым пером, подаренную коллегами на юбилей. Авторучка заправлялась чернилами, которых не было, и потому ценности как средство письма не представляла, но всё же золотое перо…
— … и вот это.
Он показал дочке свёрнутую записку, написанную им час назад на обратной чистой стороне большой групповой фотографии. Развернул её, вглядываясь в буквы, ещё раз перечитал… Исправил в «Примите ради бога» «бога» на «Бога» с большой буквы. Свернул, засунул записку туда же в карман, куда и портмоне.
— Отдашь это всё Отцу Андрею — он там главный. Ну, ты помнишь его ведь? Такой толстый дяденька с бородой?
— Помню… А ребята говорили, что он — плохой…
— Неправильно говорили ребята, он — хороший… Отдашь ему, поняла.
— Поняла… А подарок от Деда Мороза? — напомнила девочка.
— Да-да. Сейчас-сейчас.
Спохватившись, он вернулся в баньку, и вынес оттуда в ладонях горсть картошки, жаренной ломтиками, ссыпал дочке в карман. Показал — и туда же, в карман положил ей три конфеты — ириски. Но больше всего девочку обрадовали мамины серёжки — простые, не золотые «гвоздики», но с камушками.
— Вот, Оксаночка, вырастешь — носить будешь. Теперь они твои.
— А маме?
— Маме… не надо больше. Вот ещё…
Достал из кармана и переложил к дочке пару медалей, заработанных Ильёй на соревнованиях, которыми он больше всего дорожил. Снял с руки старенькие свои часы.
— Это тебе на память о братике. Это — на память обо мне. Ну… пошли.
— Папа… а мама?..
— Мама… потом как-нибудь увидишься с мамой. Не сегодня, нет. Мама устала и отдыхает, не будем её будить…
Его жена, Ольга Сергеевна, три часа назад умерла, и теперь лежала бездыханная в бывшей их баньке, а теперь, по прихоти Филатовых — их постоянном обиталище. Знать это маленькой дочке пока что было совершенно ни к чему.
Потихоньку вышли из баньки и, хрустя снежком, пошли к выходу со двора. Собаки у них, бывших дачников, не было, так что никто не потревожил; но нужно было ещё незаметно выйти со двора и пройти по улице.
В бывшем их доме сквозь завешенные их же шторами окна пробивался неяркий свет и доносились звуки пьяного застолья. Музыки, правда, не было. Сложно в деревне стало с музыкой.
Незаметно уйти не удалось: скрипнула дверь, и на пороге появился приживал — мужская особь той пары, что Филатовы пустили жить к себе теперь в переднюю комнату — на правах «прислуги за всё» и сторожей. Кажется, его звали Виктор. Да, точно — Виктор; а его жена, или кто она ему — Роза. Толстый, заискивающий перед хозяевами-Филатовыми, с вечно опухшей рожей мужик неопределённых лет, кажется «из бизнеса». И жена у него ему под стать. На рынке торговала китайскими куртками и «греческими» шубами. Как их, таких, в деревне теперь называют? А, да — «илоты». Илот Виктор и илотиха Роза.
Ну что — должность сторожа илот Виктор нёс, видно что, успешно — ишь, заметил или услышал…
— Ты… Вы это — куда?
Собственно, за эти три часа Богданов всё обдумал; предусмотрел и этот вариант — что их заметят. Лучше бы, конечно, было уйти тихо, незамеченными; проводить дочку до прямого пути на пригорок — и потом уже вернуться. Но этот вариант он тоже предусмотрел, и потому ответил негромко и сразу:
— Мы по деревне пройдёмся — покалядовать. Знаешь — калядки? Обычай такой. Сейчас ведь Новый год, — положено.
— Хы, положено? Побираться собрались, — так и скажи! — илот с толстой мордой был, кажется, нетрезв. Перепало, видимо, с барского стола. Там богатый должен быть стол — у них, Богдановых, много чего ещё оставалось, когда их «переселили» в баньку.
Богданов стоически снёс это определение — да, считай что побираться. Да, побирушки мы теперь. Ну, мы пошли?..
Он было уже отвернулся, но илот — нынешний цепной пёс семьи Филатовых, — был строг и неумолим:
— Стоять… А Филипп Николаевич вас отпускали?? Ты ему докладывался, нет?
— Да что тут докладываться… Мы ж тут, по соседям…
— По соседям они… — илот, по сути — раб, но раб приближённый к хозяевам, раб «домашний» был неумолим, — Стоять, я сказал! Сейчас Филиппу Николаевичу доложу — как он решит.
Он уже было повернулся, чтобы скрыться обратно в двери, но Богданов придержал его за рукав:
— Ээээ… Виктор! Подожди.
— Чего ещё?.. — тот недовольно дёрнул рукой, освобождаясь, — Сказал же — доложить!..
— Да погоди ты — докладывать… — за три часа Богданов предусмотрел и этот вариант, и потому говорил спокойно, уверенно, не волнуясь, как будто повторял давно заученную роль: