Крысиные гонки (СИ), стр. 165
— Ааааххрррр…
Дьявол пластал ножом умело и с удовольствием. С каждым ударом, резом отступало ощущение слабости, безволия, отступало чувство неправильности происходящего. Вот теперь всё было хорошо и правильно! Очень хорошо и правильно! И насчёт детей, и насчёт собак, и в шахматы!.. Получи, падла!!
Тело Морожина дёргалось уже в агонии; руки грудь и лицо, и даже колено старосты теперь были залиты кровью. Ему было хорошо…
Скрипнула дверь из дома.
Щурясь, шаркая ногами, обутыми в домашние вязаные тапочки, медленно вошла старуха. В руке она держала мутный гранёный стаканчик, на дне которого оплывал огарок тощей церковной свечки.
— Што у вас тута?.. Пошто шумитя?
Оторвавшись от агонизирующего тела Морожина — у того было жутко, до шейного столба, вспорото горло, — староста шагнул к старухе:
— Баушка, бля! Я вам сколько раз говорил: не входить в комнату, где я, не постучавшись!
— Ко-остя!! — бабка увидела содрогающееся тело Морожина, чёрное от крови покрывало на диване и расползающуюся по полу тёмную лужу.
— Стучать надо когда входишь! — рявкнул Дьявол, одной рукой вырывая у старухи стаканчик со свечой, а второй рукой хватая её за шиворот…
— Мундель! Сергей Петрович! — гаркнул староста, пройдя в большую жилую комнату дома.
— Здесь я… — отозвался напряжённый голос из-за большой, облицованной кафелем печи. Там, в закутке, дрожал свет масляного светильника. Журналист, по обыкновению, что-то читал. Или делал вид что читает.
— Сюда иди. Поможешь. Эта… половик вон возьми, и полиэтилен. Завернём.
Ничего не переспрашивая, журналист просунулся из своего закутка, пополз на четвереньках в угол комнаты, где в мятых рулонах стоял мутный полиэтилен, снятый с теплицы. Из тёмного проёма комнаты послышалось детское всхлипывание.
— Галя, девчонка пусть заткнётся!
— Тихо, тихо, Верочка, успокойся, всё хорошо, всё хорошо, мама рядом… — послышался шепот.
Ушли. Мундель тащил с собой рулон полиэтилена.
Прошло полчаса.
Снова скрипнула дверь, вошёл Борис Андреич.
— Галя! Сюда иди.
— Иду, иду…
— Берёшь воду, тряпку. И замываешь там всё. Внятно?
— Сделаю сейчас.
— Морожин сегодня приходил, потом ушёл, ты видела. Внятно?
— Да. Ушёл. Видела.
— Бабка… Да, бабка скончалась. Под утро, дура, полезла в подпол — и навернулась с лестницы. ПонялА?
— Да. Поняла.
— Ну, иди, работай.
ПОДРУГИ
— Мэгги, слушай… — голос Надьки был просительным, — Ты б поговорила с БорисАндреичем?..
— Об чём?
День закончился, устраивались спать. В доме было тесно, — к бабке, хозяйке дома, заселились дальние родственники из-под Мувска, радикально потеснив девушек. Теперь они ютились в сенях, где пока ещё не было холодно, на широкой жёсткой лежанке.
Спали вместе, укрываясь бабкиным стареньким одеялом, скроенным из разноцветных байковых и фетровых лоскутков. Бог знает, где, из каких запасников бабка извлекла это пахнущее нафталином и затхлостью древнее изделие, сотворённое явно в эпоху, когда не знали не только синтепона, но и простые шерстяные одеяла были в дефиците. Рассматривая ручные стежки на швах, скреплявших лоскуты, да ещё в несколько слоёв, Мэгги только фыркнула, представляя сколько сил и главное времени ушло на то, чтобы сотворить это чудо деревенской утвари; и сколько поколений бабкиных родственников совокуплялось, росло и выходило в мир из-под этого древнего одеяла. Чёрт побери, оно ж поди ровесник Батьки Махно, а то и старше!
Но делать было нечего. Бабкины родичи, как водится у городских, приехали налегке, не взяв с собой ни постельных принадлежностей, ни одеял-подушек; а у бабки, понятно, не мотель, на всех не хватает… а то всё-таки родственники, хотя и дальние, а кто им две мувских красотки из престижного в прошлом Мувск-балета, с чего их-то ублажать? Тётка, собственно дальняя родственница бабки, не то внучатая племянница, не то племянница внучки, смотрела косо, всячески оберегая своего толстопузого мужа и, главное, женатого сына с невесткой-дылдой от общения в тет-а-тет с «этими мувскими вертихвостками», которые, как она очевидно считала, только и думают как посягнуть на такие мужские достоинства… Хорошо ещё что бабка привязалась к девчонкам и не гнала их в «общагу коммуны»; опять же и бабке, и её родичам перепадало кое-что от коммунарского пайка, то есть совместное проживание было взаимовыгодным; но «жилищные условия», увы, ухудшились… а что же будет зимой, придётся перебираться в дом, и спать там вповалку на полу в тесной комнатёнке. А что делать?..
— Ну, Мэгги… Ну, чтоб он не гнобил пацанов. Я же знаю, он к ним плохо настроен. Да что говорить, это всё из-за Витьки. Поговори, а?
— Надь, ты в своём уме? Что я ему скажу? Отвянь от пацанов, потому что Надька с Вовчиком трахается?
— Ну и что… ну и трахаюсь. Ты ж для этого меня и потащила в баню тогда… типа в баню. Я ж ничё. А Вовчик классный пацан.
— Скажи — «и Вовка классный пацан». У тебя все классные с кем ты трахаешься.
— Я с Вовкой не трахалась, не наговаривай. Ну Мэээгиии…
— Не буду на эту тему с Андреичем разговаривать. Да и не послушает он меня.
— Как это «не буду разговаривать!»?? — Надька аж села на лежанке от возмущения, — Тебе что, всё равно?? Если Борис Андреич с Хароном пацанов выживут из деревни, а то и грохнут… — а Витька при своих «дружинниках» грозился, что грохнет! — тебе что, это всё равно?? Они девчонок спасли тогда на поляне!
— Ну и что? Нас-то они не спасали? Нам-то что им быть благодарными, за что? И для чего. Андреич вон говорит, что Сталин сказал как-то: «Благодарность — это такая собачья болезнь». Так я им не собака. Тем более что и благодарной мне им быть не за что. Пошли-ка они… — и демонстративно отвернулась к стенке, пробормотав:
— Это они мне благодарны должны быть. Иначе бы покойную бизнес-тренершу давно бы на них повесили, без вариантов…
— Ах так… так??! — разъярилась вдруг Надька, — Значит, тебе всё равно что с пацанами будет?? И что с девками, с подругами нашими?? Главное — ты за Андреича зацепилась; как в Мувске с этим… с олигархом этим, и тогда ещё, и вообще… свои дела делаешь, а до других тебе и дела нет??
— Чё ты разоралась, бабку разбудишь! — буркнула, не поворачиваясь от стены, Мэгги, — Будто ты не о своих делах, не о себе заботишься. Как будто до других тебе есть дело…
— Ах ты… все всегда знали что ты сука!
— Замолкни, что ты разоралась!
— Сама замолкни! Так, да?? А знаешь, я тогда, когда Громосеев приедет, всё ему расскажу! Всё!
— Что ты расскажешь, дура.
— Всё! Я много что знаю! И про тебя, и про Андреича!
— Что?.. про меня?
— Много чего! А главное — про Андреича! И что никакой он не Борис Андреич! И что его за что-то полиция в Мувске разыскивает! И что…
Скрипнула, приоткрываясь, дверь в сени со двора. В тёмном проёме мазнул свет ручного фонарика.
Неспавшая, после того как они поссорились и психанувшая Мэгги куда-то ушла во двор, Надька приподняла голову от подушки. Она уже была не рада что поссорилась с подругой, что так, изо всех сил «давила» на неё, стремясь спасти пацанов, над которыми, она это знала, нависла нешуточная опасность. В конце концов Мэгги ведь была подруга, и много хорошего для неё сделала; нельзя было так уж, жёстко… надо будет извиниться.
В дверном проёме показалась тёмная фигура. Мэгги, ага.
— Мэгги, я что хотела сказать. Ты меня неправильно поняла.
Не отвечая, девушка прошла в сени, к двери, ведущей в дом, и накинула на петлю крючок. Повернулась к лежавшей подруге, опёршись на дверь спиной:
— Вставай. Иди во двор. Там кое-кто с тобой поговорить хочет. На тему что ты знаешь, и кому что скажешь.
Надька обмерла.
Утром Владимир, ночевавший эту ночь «на воздухе», то есть в бане, умывался у колодца, по своему обыкновению после утренней разминки обливаясь по пояс из ведра ледяной водой, плеща на себя горстями, отфыркиваясь и растираясь жёстким нечистым уже полотенцем, когда зевая из дома во двор вышел Вовчик, неся пожрать собаке.