Черный тополь, стр. 101
О чем они говорят, милые незнакомцы? О мелочах, тут же забываемых, а в сущности, они говорили о самом главном – они знакомились, ровно шли навстречу лесной хмарью. Подавали один другому голос, и так сближались.
И он для нее был не тот. Совсем не тот!
IX
Поздним вечером Агния шла со Степаном к Васюхе Вавилову. В бревенчатых домах краснели керосиновые огни. Где-то за Амылом столбом поднимался черный дым. Степан шел размеренным шагом рядом, Агнию вдруг охватил озноб. Сейчас же, сейчас она должна все выяснить. Надо удержаться, уцепиться за потерянное счастье…
– Степа!.. – решительно сказала она. – Мы муж и жена – или как?
Степан зябко поежился.
– Тогда дай я тебя поцелую. Не так! Не так! – И властно обвив руками столб Степановой шеи, притянула его к себе. – Вот… так… – И, ослабнув от напряжения, уронила голову на грудь Степана.
Прошли молча шагов десять по узкому переулку. Степан хотел взять ее под руку, но она оттолкнула его ладонь, почувствовав, что между ними как будто идет кто-то третий.
Вавиловы несколько дней справляли встречу Степана. Ходили компаниями из дома в дом. Сейчас они шествовали, на окраину стороны Предивной, к Васюхе-приискателю.
Там их ждала большая компания. И Лалетины, и Мызниковы, и Афаничевы, не говоря уже о сыновьях Васюхи, Матвее, Григории и Николашке.
Степана, как и во всех прошлых застольях, опять посадили в передний угол, на этот раз – рядом с Агнией. Он чувствовал тепло ее полнеющего, крепко сбитого тела, прикосновения проворных, огрубевших рук, видел ее прямой нос с раздувающимися ноздрями, смеющиеся полные губы, пунцовое от водки лицо… Все это возбуждало Степана. Но ни тепло се тела, ни ее заразительный хохот, ни жар ее жестких рук, сталкивающихся с его руками, не могли заглушить в Степане затаенной скованности. Он сидел в застолье каменным изваянием и видел одно и то же синеглазое лицо, лицо Мили Шумейки из Полтавы… Где она теперь, Шумейка? Неужели фронтовая любовь, о которой говорят так много плохого и хорошего, скоро забудется и у него? Он впервые встретил Шумейку на хуторе Даренском, когда, разбитый в боях, полк попал в окружение.
Белые хатки, заросли лещины подле мелководной речушки, и дивчина в синем платье – все это врезалась в память навсегда. Он запомнил ее глаза – округлые, удивленные, с черными длинными ресницами. Секунду они смотрели друг на друга. Она что-то спросила (он понял это по ее шевелящимся губам). Тогда она потянула его за рукав кителя в заросли речки, чем-то похожей на Малтат.
– Капитан, капитан! – кричала она ему в ухо (тогда он был еще капитаном артиллерии). – В хуторе фрицы! Слышите? Фрицы, фрицы!
Он понял, что она ему прокричала, но у него было такое состояние безразличия, когда человек, как бы оттолкнувшись от действительности, живет своим особенным внутренним миром, ничуть не интересуясь внешним.
– Капитан! Фрицы! – еще раз прокричала дивчина.
Он поглядел на нее, склонившуюся над ним, и вдруг сказал:
– Какая ты красивая!
Дивчина смущенно и как-то жалостливо улыбнулась и опять хотела сказать о фрицах в хуторе, но он, дотронувшись до ее руки, проговорил, словно в забытьи:
– Какая ты красивая!
– Я – Шумейка, Миля Шумейка! – сказала, ему дивчина, облегченно вздохнув. Его спокойствие и безразличие к окружающему миру передались и ей.
– Шумейка? А!.. Здесь фрицы? – Степан кивнул головой в сторону хутора. – Дали нам жизни! В ушах гудит. Ты – Шумейка? Ну, вот. Я – Степан Вавилов. Капитан артиллерии… Просто – Степан. Артиллерии у меня нет.
Плечо его кровоточило и ныло от боли. Рука не поднималась. Она хотела забинтовать ему плечо, но он отстранил ее и выкурил потом папиросы три, медленно приходя в себя.
Ночью Шумейка провела его огородами на хутор к своей тетушке, учительнице Агриппина Павловне.
Всю осень Степан укрывался в хате Шумеек. Когда он немножко поправился и к нему вернулся слух, он уже не мог представить себе дальнейшую жизнь без Шумейки. Но что он мог поделать? Надо было уходить.
Если бы Степан не оставил у тетушки Шумейки все свои документы, награды, полевую сумку и не переоделся бы в гражданскую одежду, ему бы несдобровать. Когда их захватил полицейский патруль, Шумейка выдала его за своего мужа, припася заранее фальшивый пропуск. Находчивость синеокой дивчины спасла Степана от концлагеря военнопленных.
Он помнит ее глаза – тревожные, глубокие, немигающие, когда они декабрьской ночью шли придонбасской равниной в глубь Украины в поисках партизан. А кругом было так безлюдно и тихо, и бело-бело, словно вся степь вырядилась в саван. Они брели снежной целиною. Она целовала его так жарко, словно хотела испепелить его сердце огнем своей любви. До Шумейки он и не знал, что есть такая сила, которая сильнее всего на свете, – сила любви…
Он и сейчас видит ее глаза – ласковые, в которых так много было вопросов. Он помнит ее заиндевевшие волосы, кудрявящиеся на висках, ее маленькие настывшие руки и упругую девичью грудь…
Он говорил ей о Сибири, о Белой Елани, о Вавиловых. Она умела ответить взглядом, выражением больших синих глаз. Кажется, он не всегда понимал ее, хотя и был на двенадцать лет старше.
Голодные, измученные, добрались они до какого-то хутора невдалеке от железнодорожной станции. Их пугали электрические огни большого хутора. А тут еще ударил мороз, до того лютый, что на щеках притихшей Шумейки стыли слезины. «О боже ж мой, боже ж мой, – шептала она, закусывая губы, – сгублю я тебя, Степушка, сгублю! Идем мимо хутора! Це ж большой хутор… Тут немцы. Чую беду, Степушка!»
На окраине хутора их встретил рабочий железнодорожник, дядя Грицко. Он укрыл Степана и Шумейку в своей хате, а потом переправил Степана к партизанам.
…Остаток зимы воевал Степан в партизанах. И не было у него счастливее и страшнее минут, чем редкие – всегда на волосок от смерти – встречи с Шумейкой. Она, к тому времени была уже на восьмом месяце беременности.
– Степушка! Ридный мой Степушка, не ходи ты бильше до хутора, не ходи! Лютуют немцы, дюже лютуют!.. И за меня не бойся, Степушка. Не загину я, не загину! Тилько бы ты був жив!..
Но когда советские войска освободили украинскую земли от немцев и Степан, присоединившись к военной части, двинулся на запад, в наступление, он не нашел уже ни хаты деда Грицко, ни Шумейки…
Васюха, молчун и скромница, в красной сатиновой рубахе под ремнем, суетился возле шести столов, протянувшихся из избы до глубины горницы, разносил гостям медовуху, от которой у непьющего мутился рассудок, потчевал всевозможной стряпней и, как изысканное блюдо, – преподнес маралье вяленое мясо.
– Отведайте, отведайте, гостюшки, от моей коровушки, – говорил он, потряхивая черными скрутками мяса.
– У коровы-то, Андреяныч, на рогах отростков не было?
– Го-го-го! – гремел Егорша.
– Давай, давай, Андреяныч! Потчуй, холера тя бери! – сипел старик Мызников.
На столах всего было вдосталь – и мяса, и стряпни, и меда, и настоенной на сотах крепкой браги.
– Отведай, гостюшка. Отведай, милая!.. А! Степушка! Мил-племянничек, что ж ты сидишь, ровно сам не свой, а?
Степан, расстегнув мундир, отвалившись в угол, отшучивался, говорил, что он уже сыт «по завязку», но на него напирали со всех сторон.
– Эх-ва, герой! Ра-разе герой насытится стаканчиком, а?
– Существительно!
– Андреяныч! Поднеси Степану ковш браги!..
– Не одолеть ему, истинный Христос, – божилась Матрена Лалетина и, зачерпнув ковш медовухи, расплескивая мутную, пахнущую хмелем и спиртом жидкость, поднесла ее Степану, протянув руку через стол и головы гостей. – А ну, Степан Егорович! Уважь, милый. Ежлив не уважишь – околею возле стола.
– Да меня разорвет, – смеялся Степан.
– Если разорвет, сошьем. Суровыми нитками. Вдвое крепше станешь.
– Агнюша, ненаглядная певунья, затяни «Черемуху»! – попросил кто-то из компании.