Хмель, стр. 30
Опьяненный зрелищем пытки, Филарет не обратил внимания на апостола Калистрата, которому вчера пообещал посох и крест золотой.
IX
Калистрат ни единым словом не очернил Ефимию. Ни вчера, ни сегодня. Похожий на патриарха Никона, с черной окладистой бородою в проседь, лобастый, вкусивший сладость престольных угощений в академии, одетый во власяницу из верблюжьего волоса, с кожаным поясом на чреслах, он лихорадочно думал, как бы ему самому избавиться от казни и пытки и в то же время завладеть посохом и золотым четырехфунтовым крестом Филарета. Без креста и посоха не жить ему – убьют. По первому знаку старца – каюк. Бежать разве? Если бы он знал, что угодит в ловушку! Грешен, подбивал пустынников, тайно сговаривался с Юсковыми, и вот кто-то предал. Кто же? Не Юсковы же!
Лука разве? Верижник паскудный! Не должно. Кто же?
«Погибель будет мне, погибель! – стонал Калистрат, глядя на Ефимию. – Такоже пытать будет сатано. Елисею выжгли дырку до ребер, и он на кресте муки принял, а меня, должно, щипцами терзать будут и на общину выставят. И за академию пытать будут, и за щепоть, какой тогда молился, и за сговор с Юсковыми!»
Да, Филарет кое-что проведал про сговор Калистрата о Юсковыми, но не от верижников, а от сына Ларивонова – безусого Луки, которого тайно засылал лазутчиком к Юсковым. Внук Лука трижды подглядел, как под прикрытием дождя и грозы крался к Юсковым Калистрат и еще кто-то с ним и прятались в избе Третьяка. Туда же наведывалась Ефимия. Однажды Лука усмотрел, как в избе у Третьяка собрались трое верижников. Калистрат с ними и Ефимия. Сговор велся среди ночи в темной избе. Лука узнал по голосам четырех: Ефимию, Третьяка, Калистрата и Микулу. Говорили, как бы спихнуть Филарета, отобрать посох и отпустить подпруги, чтоб не задыхался народ под игом Филарета-мучителя.
Внук Лука – не свидетель: борода не выросла! Его нельзя выставить перед общиной и свершить потом казнь еретиков Юсковых.
Где же взять свидетеля? Ефимию пытать надо. Баба не выдержит, признается, назовет в первую очередь Калистрата – и тогда каюк еретикам!
Филарет давно косился на Калистрата, хоть тот и хорошо читал Писание, и голос у него как у соборного протодиакона, и статность внушительна, и умом бог не обидел. И в то же время именно за эти достоинства Филарет терпеть не мог Калистрата. И вдруг открылось, что Калистрат в тайном сговоре с Юсковыми!..
Елисей дурак был, чурошник. Надоел всем своими знамениями и бесноватостью – общину чуть не распугал. И так более двухсот общинников убежали от Филарета на Волге. Дай волю – все разбегутся, кроме каторжных. С кем тогда крепость держать? Вот и убрал дурака.
Калистрат – еретик умнющий. Такого пытать надо сто раз смертью и жизнью. Чтоб обмирал и оживал.
«Погибель будет! – таращил глаза на Ефимию Калистрат, вытирая рукавом рубахи пот с лица. – Кабы Юсковых призвать, да силы мало у них!..»
Не до Ефимии Калистрату. Глядит на казнь, как самого себя видит. Хватит ли у него натуры, как вот у Ефимии, что и вопля еще не исторгла?..
X
… Лопареву завернули руки за спину и стянули веревками, а потом опеленали тело до пояса. И все это молча, без единого слова.
Апостол Павел поторапливал: вяжите, вяжите!
– Хорошо ли скрутили барина?
– Скрутили! – поднялся Ларивон. – Пусть сатано призовет, чтоб развивал нашу повязку.
– Благостно.
Лопарев онемел от неожиданного наскока бородачей. С чего такая напасть? Ведь только утром старец Филарет разговаривал с ним и клялся, что возлюбил его, «яко сына родного!»
Вспомнил о пачпорте пустынника. Не выручит ли?
– Вы што делаете, рабы божьи? Как вы удумали связать пустынника с пачпортом? Или не были на всенощном моленье?
– Го-го-го! – заржал гигант Ларивон. – Вот баит, вот баит! Ишь, пустынником заделался. Ты еще скажешь нам, барин, щепотник поганый, откель получил пачпорт праведника. Сказывай!
– С березы снял. С березы.
Апостол Павел пнул Лопарева в лицо, аж в глазах потемнело. Угодил в губы мокроступом. Лопарев задохнулся от злобы. Грязным мокроступом – да в лицо! Такого с ним не вытворяли в казарме Петропавловской крепости.
Попытался вскочить, но двое навалились на него, да еще Ларивон помог, и давай садить барину. Биби, били да приговаривали: «За барскую кровь твою, за омман, за омман! Паче того, за пачпорт, за пачпорт. Такоже. Такоже».
– А-а-а, дьяволы! Космачи! Чтоб вам сдохнуть! Сволочи сивобородые! – крикнул Лопарев.
А праведники бородатые избивали до тех пор, пока у барина не помутился в голове весь свет – черное слилось С белым и образовалось оранжевое, огненное. Кровь текла из губ, из носа, подбитый глаз затек, и в ребрах будто что-то хрустнуло.
Праведники присели передохнуть.
Лопарев долго лежал на спине, еле переводя дух. Небо кружилось над ним, как шатер над каруселью. В голове гудело. Потом он повернулся и опять увидел небо у горизонта. Плыли тучи, рваные, черные, как серые овчины. Ленивые, бесформенные, как вот эти бородатые праведники.
– С-со-о-ба-а-а-ки! 3-за-а ч-что вы… меня, а-а-а?
Апостол Павел лениво предупредил:
– Молчай, щепотник. Ишшо не то будет во славу господа бога нашего. Аминь.
У Лопарева закипели слезы. Чуть не разревелся. Пересиливая боль в ребрах и в паху, еще раз спросил:
– За што вы меня? За што?! Я же… я же… в кандалах приполз… под знамением…
– Молчай, пес грязный! – пхнул мокроступом Ларивон. Метил в губы, а угадал в лоб. – Будет тебе ишшо знамение, погоди маленько. Совращать праведников объявился. Юда окаянный. Под поповскую церковь подвести хотел, кровопивец.
– Я-я ничью кровь не пил, космач! Собака!
И еще пинок. Лопарев успел отвести голову. Ларивон лениво подполз к барину и давай пинать его куда попало. Напинался, предупредил:
– Погоди, щепотник. Мы еще ребра ломать будем. Благостно будет то. Благостно. Хрустеть будут. Ты нам признаешься, как совратить задумал всю общину с Юсковыми и с ведьмой Ефимией. На посох духовника глаза разинул, тать болотная. Чего умыслил! Посохом завладеть.
– Не нужен мне посох! Не нужен!
– Зачем тогда пачпорт пустынника принял от ведьмы? Сказывай!
Так вот в чем дело! За Ефимией, наверное, следили. Кто-то подглядел, как она повесила на березе в тряпице тот паршивый пачпорт!.. Что же сейчас с Ефимией? Где она?
«Пусть они сожрут этот проклятый пачпорт», – кипел Лопарев, задыхаясь от злобы и бессилия.
– Возьмите свой пачпорт, и я уйду от вас! Не имеете права держать меня, слышите? Я государственный преступник, слышите? Не праведник, не пустынник, а государственный преступник.
Апостол Павел заржал:
– Ишь как барина повело, праведники. И посоха не захотел, щепотник. Возопил, кобелина!
Лопарев корчился, мотался головой по траве, изнемогая от ярости. Если бы не путы да шашку в руки, рубил бы он этих космачей до светопреставления!
– Эй, вы! Как вас, не знаю. Кто вы, какая ваша вера, не хочу знать, слышите! К черту вашу веру вместе с вашим стариком и с его посохом. К черту!
Ларивон опять начал пинать, приговаривая: «Не паскудь праведников, не паскудь! Сиречь духовника благостного батюшку Филарета! Не паскудь, не паскудь». Лопарев стонал, ругался, грыз зубами землю. Праведники покатывались:
– Как вопиет-то! Как вопиет-то барин чистенький.
– С-со-о-ба-а-ки. К-ко-с-с-ма-ч-чи.
– Мы те покажем собак, погоди!
– Отведите меня в деревню, слышите? Сдайте старосте или кому там, чтоб в тюрьму отправили. В тюрьму. На каторгу. Слышите? Пустите меня на каторгу.
– Ха-ха-ха!.. Как вопиет-то! В тюрьму захотел, кобели-па. На каторгу захотел. Ишь как отрыгнул пашу праведную веру, а? Ишшо объявился пустынником.
– Не пустынник я. Не пустынник. Апостол Павел торжествовал:
– Слышите, праведники? Отрекся, иуда.
– Я не называл себя пустынником. Не называл. Я снял тот пачпорт с березы, рваные те бумажки. И вы сами вопили: чудо, чудо! А чуда не было. И кобылицу с жеребенком сам Филарет объявил чудом. Не я же! Что вы меня терзаете? За что? Отведите меня в деревню, говорю, и сдайте власти. Пусть на каторгу отправит.