Террористка, стр. 60

— Тебе плохо? — спросил Иван. — Ты очень бледная.

— Дверь обычная, потом широкий коридор, — торопливо сказала Оля.

Мужчины переглянулись. Все было ясно. Дверь простая, коридор широкий, квартира однокомнатная… Иван и Рекунков, как самые мощные, разбежавшись, вышибли дверь с одного удара. Дима одну за другой бросил внутрь квартиры гранаты. Тут же Фролов с автоматом бросился вперед. Один из убийц был мертв, второй, тяжело раненный, тянулся к отброшенному взрывом автомату. Фролов выстрелил ему в голову. Рекунков, Иван, Дима вбежали вслед за ним. Картина была не для слабонервных. И тут вошла Оля. Она ударила одного из убийц носком туфли в голову. Иван обнял ее за плечи.

— Я в порядке, ребята, — сказала Оля.

— Все вниз! — скомандовал Фролов.

В машине, где сидела Оля, никто не сказал ни слова. Она сидела, как обычно, на переднем сиденье, и голова ее была высоко и надменно поднята. Глаза, подернутые влагой, смотрели на мокрое шоссе. Вдруг, вздрогнув, она спросила тихо:

— Я вам не очень мешала, ребята?

— Все было сделано на «пятерку», — глухим голосом ответил Фролов.

— Извини, — положил ей тяжелую руку на плечо Рекунков, — я не хотел тебя брать с собой. Я оказался неправ.

Оля помолчала, закурила, а потом сказала:

— Спасибо, ребята.

Один Рекунков не понял, за что она их благодарила.

— Не забывай, Оленька, — сказал Иван, — что у нас с Димой тоже к ним был личный счет.

— Мне жалко, что Старков не успел стать мне другом, — сказал Фролов.

— И мне, — сипло выдавил из себя Рекунков.

34

Наделенная от природы огромной нервной энергией, Оля со стороны выглядела абсолютно спокойным человеком. Став президентом компании «Аттика», она каждый день приходила в восемь утра в бывший кабинет Дубцова и принималась за дела. На самом деле компанией руководил Трубецкой, но последнее слово было за Олей. Она старательно постигала азы предпринимательской деятельности, хотя главного добилась сразу — ее уважали.

Оля была со всеми вежлива. Трубецкого называла исключительно по имени и отчеству, заметив, что тот боится ее взгляда, разговаривала с ним, не поднимая век.

Трубецкой, поняв, что его жизни ничто не угрожает, работал с большим рвением. Он оценил тактичность Оли и чувствовал себя куда более спокойно, чем раньше с Дубцовым.

И личная жизнь его устроилась. Свою Наденьку он почти любил. Он еще больше пополнел, и щеки его приобрели розовый, очень здоровый румянец. Единственный, кто его раздражал, — это Рекунков. По примеру Оли, он тоже называл Трубецкого по имени и отчеству, но всегда язвил: «Что-то вы, Николай Алексеевич, совсем на молочного поросенка похожи стали. Пора и на обеденный стол».

Шуточки мента пугали и раздражали. Однако Трубецкой прекрасно видел: Рекунков не хозяин. Он подчиняется Оле. Более того, в его отношении к новому президенту «Аттики» стали проглядывать нотки подобострастности, что заставляло вспомнить Дубцова.

Сегодня Оля и Трубецкой встречались с представителями одной крупной сибирской фирмы. При встрече присутствовал и Рекунков. Он умел одним своим видом сбивать спесь с кого угодно.

Представители в отлично сшитых костюмах, при золотых часах явились в точно назначенное время. Беседу вел один из них — высокий, широкоплечий и коротко подстриженный. Второй, более интеллигентного вида, молчал. Здорового звали Степан Викторович. Помимо мощных плеч, он обладал луженым горлом бывшего мастера механического завода. Хотя он и не повышал голоса, создавалось такое впечатление, что он буквально ревел.

О сути совместного проекта договорились быстро. Спорили, конечно, о том, кому какая доля прибыли должна перепасть. Спор зашел в тупик. Рекунков хмурился, Трубецкой то и дело посматривал на Олю. По предварительной договоренности, они меньше чем на сорок процентов не соглашались. Сибиряк предлагал им двадцать. Но и он не спешил хлопнуть дверью и поглядывал на молчаливого компаньона.

— Ваше мнение окончательно? — обратился интеллигентный непосредственно к Оле.

Оля посмотрела на него ласково и с сожалением (что ее не заботило, так это прибыль компании) и сказала: «Сорок процентов».

— Послушайте, — уже осипшим голосом сказал Трубецкой, — мы вносим в дело значительно меньше денег, но реализация проекта зависит от нас, от наших мозгов…

— Хватит, — поднял руку вверх с величественностью древнего римлянина интеллигентный сибиряк, — мы согласны.

Настя принесла коньяк, тонко порезанный лимон, бутерброды с икрой.

— А пиво у вас есть? — спросил уныло Степан Викторович.

— Конечно, — фыркнула Настя.

Степан Викторович запивал коньяк пивом.

Интеллигентный сибиряк на прощание осторожно пожал Оле руку и с чувством произнес:

— А вы красивая женщина… и умная.

Настя, убирая посуду, фыркала:

— Надо же, коньяк пивом запивает!

«Тоже мне, аристократка нашлась», — подумала Оля, но промолчала. С Настей у нее тоже установились ровные отношения. Ей не хотелось никого увольнять, ни с кем ссориться. Она честно выполняла задачу, поставленную перед ней Тимофеевым. Если бы он предложил ей заниматься сыском или следить за кем-либо, она так же честно выполняла бы и эти поручения. Ни ей принадлежала «Аттика», ни ей принадлежал автомобиль, на котором ее возили. Она была совершенно равнодушна к деньгам. И истратила относительно большую сумму только раз, когда сшила себе сразу несколько новых платьев у Серебряковой и купила итальянскую обувь. Должность обязывала ее хорошо одеваться, к тому же она оставалась женщиной, и ей было приятно носить отлично сшитые платья.

Серебрякова, умный человек, сразу заметила перемены в Олином поведении.

— Девочка моя, — сказала она, — меня абсолютно не интересует, куда делся Дубцов и как вы стали президентом «Аттики», но меня очень волнуют морщинки у ваших глаз. Вы много думаете о плохом и плачете.

— Я уже давно не плачу, — сказала Оля.

— Это ужасно, если женщина перестает плакать, — сказала Серебрякова и с грустью посмотрела на Олю.

— Как тут у вас Клаве работается? — перевела Оля разговор на другую тему.

— Неплохо, — улыбнулась Серебрякова. — Она уживчивая.

— Это мой эталон женщины, — вздохнула Оля.

— Еще бы, — сузила глаза Серебрякова, — чувственная и глупая самка. Она всегда будет счастлива… и права в своем счастье.

Оля мысленно с ней согласилась. Клава, конечно же, не бросила Вадика и, конечно же, продолжала жить у Дориана Ивановича. Оле было не до нее.

Дориан Иванович, узнав о той карьере, которую так внезапно сделала Оля, не обрадовался этому. Несмотря на то спокойствие, которое Оля внешне демонстрировала, он, как натура чуткая, видел, что дочь его несчастна. Однажды он опять предложил Оле написать ее портрет. Оля не соглашалась, но Дориан Иванович был настойчив. Он очень убедительно говорил, что, будучи неплохим портретистом, никогда не простит себе, если не нарисует собственную дочь. Как всякий неплохой художник, Дориан Иванович гораздо больше выразил на бумаге, чем мог сказать. Но когда на портрете перед ним предстала женщина с фанатичным взглядом, волевым подбородком и чувственным, порочным ртом, он искренне решил, что портрет не удался.

Зато Оля, взглянув на законченный портрет, поняла, какая она на самом деле, и ничуть не расстроилась.

— Ты здесь прямо как монашенка, — прокомментировала Клава.

Интуиция у нее была отличная. Оля теперь часто задумывалась о том, что заставляло женщин уходить в монастырь или, напротив, бросаться во всякие авантюры. Ей одновременно нравились и монашенки и революционерки. А какая между ними связь?

Как-то заглянул к Дориану Ивановичу Митя Гончаров. Увидев Олю, он сказал протяжно:

— О-о-о, милая, да вас опять надо лечить.

Сказано это было будто в шутку, но угольные монгольские глаза Гончарова выразили подлинное беспокойство.

— Лечить меня не нужно, — возразила Оля, — я и такая проживу до ста лет.