Вам — задание, стр. 10

— Ясно, а то я испугался, думал, что кто-нибудь чужой. Здравствуйте, Татьяна Андреевна! — И теперь Антон сам нащупал в темноте руку Мочаловой. — Помогите мне пройти, а то действительно темно.

Они вошли в дом, и женщины молча начали завешивать чем попало окна.

Вскоре Марфа Степановна зажгла лучину и, взглянув на сына, всплеснула руками:

— А боже мой! Что же это с тобой случилось, хлопчик ты мой?

И действительно Антона, которого Татьяна видела год назад и выглядел он тогда крепким, жизнерадостным, здоровым парнем, сейчас было не узнать. Перед женщинами стоял исхудалый, со впалыми щеками, черным лицом, на котором только глаза светились каким-то неестественным, болезненным блеском, одетый в какое-то рванье, человек. Он устало опустился на лавку.

— Не удивляйтесь. Я в плену был, попробовал фашистского хлеба. Мне еще повезло по сравнению со многими. Когда везли нас на товарняке, оторвали в полу доски, и человек десять, а может, больше, сбежали. Правда, собраться всем вместе не удалось. Вот я уже почти месяц как сюда добираюсь. А у вас, смотрю, тоже немцы хозяйничают.

— Да тут их целая часть уже месяц квартирует, — пояснила Марфа Степановна и начала возиться у печи, — сейчас я тебя, сынок, накормлю.

— Мама, мне бы помыться да эти лохмотья сбросить. Их надо сразу же сжечь, чтобы заразы не набраться.

Пока Антон жадно ел все, что ему подносили, нагрелась в трех больших чугунах вода. Женщины вылили ее в жестяное корыто, и Антон остался в комнате один. Пока он мылся, Марфа Степановна достала из шкафа белье и начала готовить в свободной небольшой комнатке постель. Наконец вымытый и переодетый Антон подошел к матери. При тусклом свете лучины было видно, как болтается на нем одежда.

— Мама, я еле на ногах держусь. Сейчас лягу спать, а завтра поговорим, сожги только лохмотья.

— Ложись, сынок, ложись. Я сделаю все, как ты говоришь. Скажи только одно: о Лёне ты ничего не слыхал?

— Нет, мама, мы же с ним в разных частях служили.

Антон лег на кровать и мгновенно уснул. А женщины, взволнованные его неожиданным появлением, долго еще ворочались в постелях.

Антон проснулся лишь к вечеру следующего дня. Он сильно простыл: часто кашлял, температура была высокая.

Женщины, посоветовавшись, решили, что на улицу будут выходить редко. Детей вообще не выпустят.

Первые дни Антон сильно болел, но постепенно он начал отходить. Все реже его бил судорожный кашель. Забота и уход делали свое дело.

Прошла неделя. Антону стало гораздо лучше. За время болезни он успел рассказать о своих мучениях и об издевательствах гитлеровцев над военнопленными.

Марфа Степановна и Татьяна Андреевна, слушая рассказы парня, не скрывали слез. Томительная неизвестность о старшем сыне и беспокойство о Петре как бы породнили этих разных по возрасту женщин. Однажды, когда Антон уже совсем поправился, он сказал матери:

— Ты, мама, потихоньку начинай собирать меня в дорогу. Мне надо идти.

— В какую дорогу? Куда идти? — запричитала мать. — Никуда я тебя не пущу. Хватит, я намаялась без вас здесь, и сейчас хоть ты побудь со мной! Никуда я тебя не пущу, никуда! Слышишь!

Антон подошел к матери и обнял ее:

— Успокойся, мама. Пойми, я — солдат и мое место на фронте, где бьются с врагом тысячи таких, как я. И я обязан быть там и сражаться с гадами до тех пор, пока не освободим свою землю.

Он отошел от матери, стал у окна и тихо дрожащим от ярости голосом сказал:

— Если бы ты знала, мама, как они издеваются над нашими людьми. Ты даже не представляешь, что они вытворяют. Они хуже зверей! И не надо меня уговаривать, я живу сейчас только одним желанием — мстить фашистам, бить их днем и ночью, до тех пор, пока не перебьем!

В разговор вмешалась Татьяна Андреевна:

— Антон, а если тебе попытаться разыскать партизан?

— Партизан? — оживился парень. — А где их найдешь? Я бы с радостью пошел, от них, может быть, легче попасть на фронт.

Когда Марфа Степановна успокоилась и решила, что если уж уходить сыну из дома, то лучше в партизаны, все-таки будет ближе находиться к матери, стали думать, как найти партизан. Марфа Степановна стала навещать людей, родственники которых по их предположению ушли в лес, осторожно заводила с ними разговор о партизанах. Эти хождения кончились тем, что как-то глубокой ночью раздался осторожный стук в оконце.

В доме поднялся переполох: а вдруг немцы?

Антон схватил в охапку одежду, валенки и тихонько по лестнице залез на чердак. Марфа Степановна тревожно спросила через дверь:

— Кто там?

— Марфа, открой, свои!

Уточнять, кто стучится в такое позднее время, было бессмысленно. Открывать дверь, будь это немцы или на самом деле партизаны, все равно надо, и хозяйка, выждав, пока Антон затащит на чердак за собой лестницу, открыла дверь. В сени вошли трое. Резанул по глазам встревоженных женщин яркий луч карманного фонаря. Тот же голос чуть насмешливо спросил:

— Что, своих не узнаете?

«Так это же Михаил Иосифович, наш председатель колхоза», — узнала Мочалова. Она помнила их разговор перед самым уходом председателя в партизанский отряд, когда он советовал и ей уходить. Радостно сказала:

— Михаил Иосифович, вы? Проходите в дом.

У Марфы Степановны от переживания пропал голос, и разговаривала с гостями одна Татьяна Андреевна.

Пришедшие, видно, торопились и перешли к делу:

— Марфа Степановна, а что это ты нами интересоваться стала, что, дело какое есть?

Хозяйка уже пришла в себя и с готовностью ответила:

— Конечно, дело есть, Иосифович. Сын мой, Антон, объявился. А куда же ему как ни к вам подаваться? Поэтому и ходила по людям. Знала, что если не подскажут, где вас искать, то вам передадут. Видишь, не ошиблась.

— Вижу, вижу, ты всегда у нас сметливой была. Ну, а где же Антон?

— На чердаке. Сейчас позову.

Не прошло и пятнадцати минут, как гости вместе с Антоном шагали огородами к лесу. А у дома стояли пожилая и молодая женщины и плакали. У них впереди были долгие дни тревог, страха и надежд...

10

ЛЕЙТЕНАНТ АЛЕКСЕЙ КУПРЕЙЧИК

У лейтенанта Купрейчика имелся свой отсчет военного времени. Он начался не с той минуты, когда он вместо свадебного стола стремился быстрее попасть к месту службы, и даже не с той памятной перестрелки с немецкими диверсантами, когда он был ранен, кстати, Алексей даже сейчас, вспоминая тот эпизод, относил его к обычной милицейской операции по ликвидации вооруженных преступников, и не с того времени, когда волею судьбы он совсем неожиданно для себя впервые надел форму командира Красной Армии. Для него война по-настоящему началась с того момента, когда полк, в который Купрейчик был зачислен, попал под налет фашистских самолетов.

До этого у него представление о действиях войскового подразделения было связано с четкостью, упорством, хладнокровием даже перед лицом смерти.

И когда он, стоя рядом со своим командиром майором Мироновым, увидел, как в ярко-голубом небе не спеша и плавно разворачивались немецкие самолеты, им овладело любопытство. Он, конечно, понимал, что сейчас эти самолеты принесут смерть многим красноармейцам и командирам, но все это будет в справедливом бою, где обе стороны будут нести потери.

Но все получилось совершенно иначе. Три или четыре самолета отделились от группы и начали бомбить спешно готовившихся к бою зенитчиков. А остальные один за другим атаковали колонны полка. Первый бомбардировщик с пронзительным воем стремительно пошел вниз. Купрейчику показалось, что самолет падает прямо на него, но он почему-то продолжал стоять, словно не веря, что вот этот растущий прямо на глазах самолет, в чьем призрачном решетчато округлом носу он четко увидел две головы в темных шлемофонах, может убить его... От брюха самолета оторвались несколько черных капель. Это же бомбы!.. А самолет, будто присев, круто начал уходить ввысь. А к земле продолжал нестись раздирающий слух и душу нестерпимый вой. Это так же, как и самолеты, выли бомбы. И неизвестно, чем кончилось бы для Купрейчика это созерцание приближающейся к земле смерти, если бы не майор Миронов, который сбил Алексея с ног: