В плену у белополяков, стр. 45

Тот что-то пролепетал и стал садиться в лодку.

А мы, не оглядываясь, поплыли дальше.

В эту ночь решили особенно себя не утомлять и задолго до рассвета улеглись спать. Мы приближались к заветной цели и поэтому избегали встреч с людьми.

Как только стемнело, двинулись снова. Около полуночи приблизились к мосту, перекинутому через ручеек. Издали заметили неподвижный силуэт человека с винтовкой.

Стало быть, уже близка долгожданная граница.

Надвигалась гроза. Луна ныряла в облаках, подгоняемых сильным ветром. Под его напором деревья низко склоняли свои кудрявые головы. Ворчливо перетаптывались листья. Прекратилась птичья возня. Гулко забарабанил дождь. Лес наполнился грохотом и свистом. Раскаты грома сотрясали до основания столетние дубы. Синие зарницы молний вспарывали непроницаемую завесу мрака.

А внизу у подножья осин и берез было по особому тихо и сухо.

Разостлав под себя мешки и накрывши головы своими френчами, мы занялись изучением карты. По всей вероятности, граница оставалась позади. Значит, мы в пределах Германии.

Мрачные тени Калиша и Стрелкова больше не воскреснут никогда. Впереди возможны заключение, бесчисленные опросы, но издевательств больше не будет. В Берлине и в других крупных городах имеются наши представители, которые помогут нам вернуться домой.

Прождали до рассвета. К утру вышли на линию железной дороги. На столбах были немецкие надписи. Солнце ярко сияло над землей, жадно впитывавшей его щедрые ласки. Ровное, как стрела, шоссе, обсаженное фруктовыми деревьями, вело по направлению к неизвестному городу… Острые шпили крыш маячили на горизонте.

Откуда-то со стороны выехала телега, на которой сидел чисто одетый крестьянин с трубкой в плотно сомкнутых губах.

Исаченко, приподняв кепи и извинившись за беспокойство, спросил, как называется виднеющийся вдали город.

— Шнайдемюлле, — ответил нам вежливо фермер.

Мы тепло поблагодарили первого живого вестника нашего освобождения от ужасов польского плена. На минуту стало грустно, что нашу радость не могут разделить Шалимов, Грознов и Сорокин.

— Мы еще встретимся, — произношу я вслух, встряхиваясь от печальных мыслей.

— С Малиновским и Вагнером у меня нет никакого желания встретиться еще раз без оружия, — весело произносит Петровский и фальшиво запевает на мотив польской патриотической песни, безжалостно коверкая слова текста или заменяя их другими:

Затем, перейдя неожиданно на мотив немецкого монархического гимна, продолжал:

— Кант, вероятно, приходится тебе далеким родственником.

— Ха-ха-ха! — заржал Исаченко. — Молодчага Петровский! Нет, ты подумай, — обращается он ко мне, — какие у него в Германии влиятельные связи! Старый Кант, ну, тот самый, который чистый разум раскритиковал, и вдруг будет неразумно связываться с большевиками, да еще вдобавок бежавшими из Польши… В советский фатерлянд, — закончил он торжественно, — путь мы найдем сами. А в этом — нам помогут люди, исповедующие одинаковые с нами убеждения.

В эти торжественные минуты мы чувствуем себя великими завоевателями, открывшими неизвестную землю.

Мы чувствуем твердую почву под ногами, тревога растаяла, как дым.

Скоро и мы будем в Советской стране…

Желанная свобода…

Мы только пленные красноармейцы, которых революция зарядила энтузиазмом и жаждой борьбы, но в эти незабываемые часы мы способны создать вдохновенную поэму, каждая строчка которой будет гимном свободному человеку…

Мальчик с седой головой, Исаченко не может сохранить спокойствие. Он то сходит с дороги и смотрит на шахматную гладь полей, то бежит по равному шоссе, то пятится спиной к городу, вслух мечтая о том, что в новой, демократической Германии, победившей Вильгельма, мы будем уже не отребьями человечества, а гражданами…

— В отребьях… — иронически добавлял Петровский.

Мы недоуменно глядим на него.

— Демократия проявила себя уже в четырнадцатом году. Немецкие социалисты тогда молились за дарование победы Вильгельму. У Исаченко старые следы от побоев в лагерях. Не из радушия, а из желания скорее сплавить нас демократическая Германия, возможно, отправит нас в Советскую Россию. Мы ушли из плена, но мы еще не дома. Помните, что в Германии коммунист считается не меньшим; злом, чем польский легионер.

Мы чувствуем жестокую правду словах Петровского, и все же нам кажется, что достаточно только приподнять завесу над тем, что делалось в стрелковском лагере, чтобы сочувствие немцев было нам обеспечено.

11. Германская тюрьма

Мы в городе. Направляемся в полицию. Собираемся просить о том, чтобы нас по возможности направили в Берлин в распоряжение нашего консульства.

Эти два слова — «наше консульство» — мы смаковали с каким-то особенным наслаждением.

По дороге решили забежать в какой-нибудь ресторан. В кошельках еще остались польские марки, заработанные в иновроцлавском госпитале. Сейчас они нам больше не нужны.

Непринужденно расположились за столом, заказали как свободные граждане кучу блюд, наелись до отвала, выпили пива. После этого зашли в парикмахерскую, с наслаждением вытянулись в креслах.

Благоухающие, гладко выбритые, мы шли в канцелярию местного полицейского управления и осведомились, как пройти в кабинет начальника. Нас тотчас же проводили к дежурному чину.

Могли ли мы себе представить, что дверь, закрывшаяся за нами, когда мы вошли к дежурному, откроется лишь для того, чтобы пропустить нас, шествующих в сопровождении конвоиров, в тюрьму.

— Зачем вам обязательно нужен именно начальник полиции? — пытливо всматриваясь в нас, спросил дежурный. — Может быть, вы согласитесь посвятить меня в суть вашего дела?

Разговор шел на польском языке.

Я выступил вперед и заявил:

— Нам от вас ничего не нужно. Мы хотели бы только просить вас о скорейшей отправке на родину.

— Да кто же вы такие и как сюда пожаловали?

— Мы…

Я замялся, словно кто-то подсказал мне, что не следует пускаться в откровенные объяснения, но какая-то сила уже несла меня вперед.

— Коммунисты мы. Бежали из польского плена. Прошли пешком сотни верст, — сказал я, решив, что лучше не затемнять дела, тогда скорей отправят нас домой.

Дежурный выслушал достаточно холодно. Затем неожиданно громко засмеялся.

Что бы это могло значить? Что смешного в наших объяснениях?

Все трое настороженно ждем.

Взяв трубку, дежурный звонит по телефону и с кем-то разговаривает. Содержание беседы до нас доходит плохо. Дежурный вызывает переводчика и приступает к составлению протокола. Улыбка не сходит с его лица.

С чисто немецкой педантичностью нам задают бесконечное количество вопросов.

Допрос закончен. Дежурный нажимает кнопку. Появляется стража, и нас куда-то ведут.

Это было неприятно. Все же мы уверены, что немцы ничего худого нам не сделают и что, вероятно, таков порядок выяснения вопросов, связанных с появлением перебежчиков из Польши.

Пройдя несколько десятков шагов, мы очутились перед трехэтажным длинным зданием. Нас вежливо пригласили войти. Не удивились мы и этому. Полагали, что направляемся в канцелярию, ведающую делами военнопленных.

Дом был выкрашен в белый цвет и имел очень приветливый вид.

Мы вошли внутрь, прошли по длинному коридору и, повернув налево, оказались в огромной комнате, уставленной множеством столов, за которыми восседали люди в штатском платье.