История Лизи, стр. 29

15

Она стоит у двери на кухню. Смотрит на большой, чуть уходящий вниз двор. Хочет увидеть Скотта возвращающимся из темноты. Хочет позвать его (да, больше, чем что-либо ещё), но упрямство удерживает его имя за губами. Она ещё немного подождёт.

Но лишь немного.

Потому что её уже начал охватывать страх.

16

Отцовский приёмник берёт только средние волны. Радиостанция «WGUY» давно уже канула в Лету и ушла из эфира, но «WDER» транслировала старые песни, и когда она мыла стакан, из которого вылила вино, какой-то герой пятидесятых пел о юной любви. Потом она вернулась в гостиную и… бинго! Он стоял на пороге с банкой пива в одной руке и привычной улыбкой на лице. Возможно, она не услышала шума подъезжающего автомобиля из-за музыки. Или из-за головной боли. Может, из-за первого и второго на пару.

– Эй, Лизи. Я сожалею, что опоздал. Действительно сожалею. После семинара Хонорса мы заспорили о Томасе Харди, и…

Она молча отворачивается от него и возвращается на кухню, к музыке, льющейся из «филко». Теперь это какая-то группа, поют «Ш-Бум». Он последовал за ней. Она знала, что последует, по-другому просто быть не могло. Она чувствовала, как всё то, что ей хотелось высказать ему, копошится в горле, едкие фразы, ядовитые, но какой-то одинокий, полный ужаса голос сказал ей, что ничего этого говорить нельзя, во всяком случае, не этому человеку, но она совет проигнорировала. Переполненная злостью, не могла поступить иначе.

Он ткнул большим пальцем в сторону радиоприёмника, гордясь никому не нужными знаниями.

– Это «Кордс». [39] Первоначальная чёрная версия. [40] Лизи повернулась к нему.

– Ты думаешь, меня интересует, кто и что поёт по радио, после того как я отработала восемь часов и прождала тебя ещё пять? А потом ты заявляешься в четверть одиннадцатого, с улыбкой на лице, банкой пива в руке и историей о том, что какой-то давно умерший поэт для тебя важнее, чем я!

Улыбка с его лица не исчезла, но начала уменьшаться, пока не скукожилась до ямочки на щеке. А к глазам прилила вода. Потерянный, испуганный голос вновь попытался остановить её, но она его проигнорировала. Потому что хотела рвать и метать. И по увядшей улыбке, и по растущей боли в глазах она видела, как он её любит, и знала, что любовь эта лишь увеличивает разящую силу её слов. Однако ей хотелось наносить удар за ударом. Почему? Да потому, что она могла их нанести.

Стоя у двери на кухню, дожидаясь возвращения Скотта, она не могла вспомнить всего, что наговорила ему, только каждая последующая фраза была жёстче предыдущей, преследовала цель причинить большую боль. В какой-то момент она ужаснулась, осознав, что ничем не отличается от совершенно распоясавшейся Дарлы (ещё одна задиристая Дебушер), и к тому моменту его улыбка давно уже сошла на нет. Он так серьёзно смотрел на неё, такими невероятно большими глазами. Влага только увеличивала их размеры, и казалось, они вот-вот «съедят» всё лицо. Она остановилась в какой-то момент, не закончив тирады о том, что ногти у "него грязные, а он грызёт их, как крыса, когда читает. Она остановилась, и паузу не заполнил ни шум двигателя проезжающего автомобиля, ни скрип шин, ни даже музыка, которая обычно доносилась из ночного клуба «Рок». Тишина накрыла её с головой, и она поняла, что хочет дать задний ход, да только понятия не имела, как это сделать. Самое простейшее («Я всё равно люблю тебя, Скотт, ляжем в постель») сразу в голову не пришло. Только после була.

– Скотт… Я…

Она не знала, куда двинуться дальше, но, похоже, и необходимости в этом не было. Скотт поднял указательный палец левой руки, как учитель, который собрался сказать что-то очень важное, и улыбка вернулась. Во всяком случае, некое подобие улыбки.

– Подожди.

– Подождать?

На его лице отразилась радость, словно она постигла какой-то сложный замысел.

– Подожди.

И прежде чем она успела сказать что-то ещё, он вышел в темноту, расправив плечи, уверенной походкой (весь алкоголь выветрился), джинсы обтягивали узкие бёдра. Ей удалось лишь один раз произнести его имя: «Скотт?» – на что он опять поднял указательный палец: подожди. А потом тени поглотили его.

17

И теперь она стоит, в тревоге глядя на лужайку. Она выключила свет на кухне в надежде, что так ей будет легче разглядеть его, но, пусть во дворе соседнего дома горит фонарь, тени захватили большую часть склона. В соседнем дворе залаяла собака. Звать собаку Плутон, она это знает, потому что соседи время от времени выкрикивают эту кличку, подзывая собаку к себе, но какой от этого прок? Она думает о звоне разбившегося стекла, который слышала минуту назад: как и лай, звенело где-то неподалёку. Другие звуки этой несчастливой ночи доносились издалека.

Почему, ну почему она так набросилась на него? Она же с самого начала не хотела идти на этот дурацкий шведский фильм! И почему она находила в этом такую радость? Такую злобную и мерзкую радость?

И на этот вопрос ответа у неё не было. Конец весны, ночной воздух наполнен ароматами, и как долго он там, в темноте? Только две минуты? Может, пять? Кажется, дольше. И этот звук разбивающегося стекла, он как-то связан со Скоттом?

Внизу, под холмом, расположены теплицы.

Нет причины для того, чтобы её сердце ускорило бег, но оно ускоряет. И едва это почувствовав, Лизи видит движение за пределами зоны видимости, где её глаза уже ничего увидеть не могут. Секундой позже что-то движущееся принимает очертания мужской фигуры. Она испытывает облегчение, но страх не уходит. Она продолжает думать о звуке разбивающегося стекла. И идёт он как-то странно. Прежняя уверенная походка куда-то подевалась.

Теперь она зовёт его по имени, но имя это слетает с губ шепотком: «Скотт?» И одновременно её рука шарит по стене в поисках выключателя, чувствуя необходимость включить фонарь над дверью на кухню, осветить ведущие к ней ступени.

Имя она произносит тихо, но человек-тень, который бредёт через лужайку (да, именно бредёт, всё так, не идёт, а бредёт), поднимает голову в тот самый момент, когда странным образом онемевшие пальцы Лизи находят выключатель и щёлкают им.

– Это бул, Лизи! – кричит он, едва вспыхивает свет, и разве могло бы получиться лучше, если б этот эпизод играли на сцене? Она думает, что нет. В его голосе она слышит восторженное облегчение, как будто ему удалось всё поправить. – И это не просто бул, это кровь-бул!

Она никогда не слышала этого слова раньше, но не путает его ни с фу, ни с буром, ни с чем-то ещё. Это бул, ещё одно словечко Скотта, и это не просто бул, а кровь-бул. Свет фонаря над дверью спускается со ступенек навстречу Скотту, а он протягивает к ней левую руку как додарок, она уверена, что протягивает именно как подарок, и она также уверена, что где-то под этим есть рука, и молится Иисус Марии и Иосифу, Вечному Плотнику, чтобы под этим была рука, иначе ему придётся заканчивать книгу, над которой он сейчас работает, и все прочие книги, за которые может взяться позже, печатая одной рукой. Потому что на месте левой руки теперь красная и кровоточащая масса. Кровь струится между отростками, которые вроде бы были пальцами, и, даже сбегая по ступенькам ему навстречу, едва не сломав ногу, она считает эти отростки: один, два, три, четыре и, слава Богу, большой палец, пять. Пока всё на месте, но его джинсы в красных пятнах, и он всё протягивает к ней иссечённую левую руку, ту самую, которой он пробил одну из толстых стеклянных панелей теплицы, проломившись через зелёную изгородь у подножия холма, чтобы добраться до неё. И теперь протягивает ей свой подарок, акт искупления за опоздание, кровь-бул.

– Это для тебя, – говорит он, когда она срывает с себя блузку и оборачивает ею красную и кровоточащую массу. Лизи чувствует, как материя напитывается кровью, чувствует безумный жар этой крови и понимает (разумеется!), почему этот одинокий голос был в таком ужасе от всего того, что она говорила Скотту. Этот голос всё знал с самого начала: и про то, что мужчина, которого она честила, был влюблён в неё, и про то, что он был наполовину влюблён в смерть, всегда с готовностью соглашался с любыми упрёками и претензиями, которые кем угодно и в любой, даже самой грубой форме высказывались ему. Кем угодно?