Создания света — создания тьмы, стр. 31

Взгляните теперь на Цитадель Марачека, что в сердце Средних Миров…

Она мертвая. Все здесь мертвое. Сюда Принц-Который-когда-то-был-Богом приходит часто: здесь никто не мешает ему размышлять о многом.

На Марачеке нет океанов. Осталось лишь несколько ключей, солоноватых и пахнущих псиной. Солнце его — крошечная красноватая звезда, давно уставшая светить, слишком высокомерная или слишком ленивая, чтобы однажды стать новой и умереть во вспышке славы — она льет свой бессильный свет, и уродливые каменные глыбы отбрасывают синеватые тени на оранжево-серые пески, бесконечно перебираемые ветрами; звезды над Марачеком можно видеть даже в полдень, а вечером они достигают яркости неоновых ламп над открытыми всем ветрам равнинами; Марачек — плоский мир, но воздушные потоки переделывают его бесплодную поверхность дважды в день, пытаясь достичь совершенства, нагромождая и разбрасывая горы песка и все тоньше и тоньше перемалывая его зерна — так что пыль утра и сумерек весь день висит желтоватым туманом, и оттого с любой стороны Марачек кажется тусклым глазом, подернутым зыбкой пеленой; ветер превращает горы в равнины, воздвигает и разрушает скалы, бесконечно зарывая все и раскапывая… — это Марачек, опустевшая сцена славы, пышности и великолепия; но кроме всего этого на Марачеке есть нечто, всем своим видом свидетельствующее о подлинности, — Цитадель, которая будет существовать, пока существует сам Марачек, хотя пески придут и уйдут от нее много раз, прежде чем наступит час окончательного распада; она так стара, что никто не может сказать с уверенностью, была ли она вообще когда-либо построена, Цитадель — быть может, самый древний город во Вселенной, разрушавшийся и восстанавливавшийся — кто знает, сколько раз — на том же самом месте, снова и снова, — возможно, с — самого воображаемого начала великой иллюзии по имени Время; Цитадель, которая самим своим существованием свидетельствует, что некоторым вещам дано продолжаться почти бесконечно, и они, пусть даже впавшие в оскудение и упадок, существуют невзирая на все превратности — это о них написал Фрамин в «Той, что гордо застыла в Вечности»: «…И сладость распада вовек не коснется порталов твоих, ибо ты Неизменность, застывшая каплей в смоле янтаря…» — Цитадель Марачека — Карнака, изначальный город, но обитатели его лишь насекомые и рептилии, пожирающие друг друга; и только один из обитателей этого мира занят сейчас совсем другим — жаба, сидящая под опрокинутым бокалом на древнем столе в самой высокой, северо-восточной башне Марачека, — она кажется спящей в этот миг, когда больное солнце поднимается из пыли и сумерек и свет звезд слабеет. Это — Марачек.

Фрамин и Мадрак входят сюда через ворота, открытые на Блисе, и опускают свою ношу на древний стол, высеченный из единого куска странной розовой субстанции, которой не может коснуться разрушением само Время.

Здесь призраки чудовищ и Сета, вечно побеждающего их, ведут нескончаемую битву сквозь мрамор воспоминаний — сквозь стены и башни разрушаемой и восстанавливаемой Цитадели Марачека, древнейшего города во Вселенной.

Франки вправляет руку и ступню Генерала; он поворачивает его голову так, что лицо снова обращено вперед, и укрепляет его шею, чтобы она могла держать голову.

— Что с другим? — спрашивает он. Мадрак, приподняв правое веко Оакима, всматривается в его зрачок и щупает пульс.

— Шок, я полагаю. Кого-нибудь раньше выхватывали из битвы фуги?

— Кажется, нет. Мы, несомненно, открыли новый синдром — я назову его «усталость фуги» или «темпоральный шок». Можем вписывать свои имена в учебники.

— Что нам теперь с ними делать? Ты способен вернуть их к жизни?

— Вполне. Но тогда они начнут опять — и не успокоятся, пока не разрушат и этот мир.

— Хотел бы я знать, что тут осталось разрушать. Будь мы с тобой умнее, могли бы продать кучу билетов на это представление, а потом снова напустить их друг на друга.

— Презренный торговец индульгенциями! Только поп и мог такое придумать!

— Неправда! Я позаимствовал это на Блисе, там вовсю торговали и жизнью, и смертью…

— Да, конечно — там еще гвоздем программы стало напоминание, что жизнь иногда кончается. Тем не менее, мне кажется, мудрее всего было бы отправить этих двоих на разные миры, подальше отсюда, и предоставить самим себе.

— Тогда зачем ты приволок их сюда, на Марачек?

— Никого я не волок! Их засосало через дверь, как только я открыл ее. Я нацелился в это место, потому что достичь Сердца Миров легче всего, а времени у нас было в обрез.

— Тогда посоветуй, что делать дальше.

— Давай пока отдохнем здесь, а Оакима с Генералом я подержу в трансе. А еще мы можем открыть себе другую дверь и благополучно оставить их.

— Это несколько противоречит моей этике, брат.

— Не хватало, чтобы этике учил меня ты, гуманист без чувства гуманности! Ты, продающий любую потребную ложь!

— Но не могу же я действительно оставить человека умирать!

— Хорошо… Смотри-ка! Кто-то был здесь до нас и, кажется, хотел придушить жабу! Мадрак задумчиво смотрит на бокал.

— Я слышал басни, что без воздуха жабы могут продержаться века. Интересно, сколько времени она сидит таким образом? Если бы только эта тварь была жива и могла говорить! Подумай, как много она могла видеть, какие триумфы и катастрофы!

— Не забывай, Мадрак, что я — поэт, и будь любезен приберечь такие соображения для тех, кто способен невозмутимо проглотить их. Я…

Фрамин идет к окну: — Гости, — замечает он. — Теперь мы можем покинуть этих братьев по оружию с чистой совестью.

На зубчатых стенах Цитадели Бронз тихо ржет и перебирает копытами. Лазерные лучи из его ноздрей летят в подернутый пылью закат.

И что-то, пока неясное, приближается к Цитадели сквозь пыль и мрак…

— Идем?

— Не сейчас.

— Значит, остаемся. Они ждут.