Мальчик у моря, стр. 56

Не раздумывая больше, Митька положил ружье, сильно толкнул «карапь» деда Харлампия, влез в него и начал грести к острову.

Не только мальчики и девочки, но и взрослые не знают будущего, не могут предвидеть и проследить последствия своих поступков. Умей они это, многое было бы не сказано и, может быть, еще большее осталось несовершенным. Говоря или делая, человек добивается, преследует какую-то цель, именно ее, и ничего больше. Но в сложнейшем сплетении, столкновении множества воль и устремлений, взглядов и мнений, характеров и блажи или дури, которая некоторым заменяет характер, сказанное и сделанное вдруг приобретает иной смысл, иногда прямо противоположный, оборачивается против того, чего человек хотел и добивался, и цель оказывается недостигнутой, а хорошему делу или человеку нанесен вред. Если бы Толя мог предположить, что обдуманное им, а проделанное Вовкой обернется против Антона, к уже существующим добавит еще одного преследователя, он бы ни под каким видом ничего не допустил.

Вовка был усталый и злой. Он только что вернулся с купанья, весь пропотел и запылился. Это было не удивительно — купаться приходилось далеко за городом. Чугуново — город небольшой, но непомерно длинный, кишкой вытянувшийся по берегу Сокола на несколько километров. И вся беда в том, что жил Вовка в части города нижней, а химический завод стоял на окраине верхней. Самого Вовку это не очень волновало, он бы купался там, где жил, что прежде и делал. Но когда завод начал переходить на новую продукцию и Вовка после купанья приходил домой, мать все тревожнее потягивала носом и, дознавшись, в чем дело, потребовала, чтобы он перестал купаться в реке. Вовка пытался уверить, что пахнет от него вроде как аптекой, химией, но мать считала, что пахнет совсем не аптекой, а скорее дохлятиной или даже чем-то совсем неприличным. Но какой же мальчик откажется летом от купанья? Он тогда вовсе и не мальчик, атак — ни рыба ни мясо… Вовка, будучи мальчиком самым настоящим, от купанья не отказался, но ему приходилось топать по пыли и жаре за город, к черту на кулички. После такой прогулки от купанья и памяти не оставалось, зато пыли на потном теле прибавлялось столько, что дома нужно было уже не купаться, а просто мыться. Делать это, по странным извивам мальчишеской психологии, Вовка не любил настолько же, насколько любил купаться. Вот почему обстоятельные, неторопливые рассуждения Толи о том, как некоторые безответственные люди губят природу, в частности отравляют реки, пали на благодарнейшую почву, или, как говорят в таких случаях ораторы, встретили горячую поддержку.

В отличие от Толи, Вовка никогда не довольствовался теоретизированием, умозрительным рассмотрением вопросов. Кипучая натура его требовала действия, шагов практических, притом немедленных и как нельзя более решительных. Дай ему сейчас волю, он бы виноватого во всем директора химзавода не только с позором прогнал, но еще и приговорил бы его через суд, как полагается, на всю катушку…

— А что? — горячился Вовка. — Ух, я бы ему…

Толя снисходительно улыбнулся:

— К счастью директора, ты ему ничего сделать не можешь.

— А ты?

— И я не могу.

— Тогда давай напишем в газету. Чтоб его продрали как полагается.

— Я говорил с папой. Он сказал, что газета уже писала и больше по этому вопросу выступать не станет.

— Ну так придумай что-нибудь, ты ж у нас кибернетик!

У Вовки это было высочайшей похвалой. Если кибернетики могли придумать думающие машины, то как же должны быть умны сами кибернетики?!

Польщенный, Толя улыбнулся, но с подобающей случаю скромностью.

— В сущности, я уже придумал, — сказал он. — Весь вопрос только в том, как это сделать. Потому что, если нас поймают, будет плохо. Очень плохо. И не только нам, но и нашим родителям. Мы же несовершеннолетние, и ответственность за нас несут они.

— Ничего, не подорвутся, — сказал Вовка. Он был потный, грязный и поэтому злой. Почему должен мучиться только он один? Пускай другим тоже будет кисло.

— Нет, — сказал Толя, — это не годится. Я не хочу, чтобы за меня отвечал кто-нибудь другой, — это трусливо и во всяком случае не благородно.

— Тоже мне фон-барон! — фыркнул Вовка.

— Быть благородным — вовсе не привилегия баронов. Скорее наоборот, — на самых предельных для него голосовых низах сказал Толя.

Если бы кто-нибудь услышал сейчас Толю, он бы решил, что говорит не он, а его папа.

— Ладно, плевать на баронов. Конкретно?

— На Доске почета висит портрет директора химзавода. По-моему, надо снять подпись, которая там висит, что он выполнил-перевыполнил, и повесить другую.

— Тю, — сказал Вовка, — а кто же это заметит?

— Я подумал и об этом, — сказал Толя. — Надо снять фотографию и прилепить ее где-нибудь в другом, непривычном месте, чтобы она обращала на себя внимание. А то, в самом деле: все привыкли и думают, что, кто там висел, тот и висит, и поэтому не смотрят.

На Крещатике, а тем более на улице Горького или Невском весь вечер буйствует электричество. Но даже там после часа ночи буйство утихает, входит в норму элементарных потребностей и выполняет свою основную задачу: освещает улицу настолько, насколько это нужно. Что же говорить о Чугунове? Там электричество только освещает улицы. Но и то до двенадцати. Это, конечно, тоже излишество, потому что город засыпает к десяти. В одиннадцать ни одного пешехода на улицах не встретишь. А что касается автостада, оно давно уже спит своим металлическим сном и видит сны о райском и потому недостижимом блаженстве — новой резине, гипоидной смазке и прочих машинных радостях.

Поэтому, когда Толя и Вовка со всеми предосторожностями, крадучись, будто собрались ограбить государственный банк, вышли за калитку Вовкиного дома, улица была глуха, слепа и темна. Даже собаки, необразованные, провинциальные, но, может быть, именно благодаря этому неизменно бдительные собаки, не обнаруживали себя предупреждающим брехом, так как в заснувшем городе брехать было не на кого. Все произошло разочаровывающе легко и просто. Никто их не видел, не прогонял и не преследовал. Они сняли фотографию директора химзавода с установленного для нее места — для этого Вовке пришлось влезть Толе на закорки — и прилепили сбоку на крайней грани фундаментальной стены, для чего Вовке пришлось снова влезть на закорки Толе, а потом приклеили под ней новую подпись, написанную от руки печатными буквами. После этого осталось только разойтись по домам и лечь спать, что они и сделали.

Степан Степанович давно взял себе за правило по утрам прогуливаться пешком. Прогулка, правда, получалась куцая, всего два квартала, и не всегда удавалось ее проделать — не ходить же пешком по сугробам или весной и осенью по слякоти и грязи! — но, если погода была хорошая, Степан Степанович отпускал машину и шел пешком. Иногда он даже делал небольшой крюк, чтобы идти не просто по улице, а мимо городского сада: все-таки там воздух должен быть чище и свежее. Заложив руки за спину, Степан Степанович неторопливо шествовал по щербатому тротуару вдоль забора городского сада. В просторном костюме из светло-аспидного трико было не жарко, только что съеденный основательный завтрак давал себя чувствовать легкой отрыжкой, но, так как завтрак был вкусный, она благодушного настроения не портила. Возле Доски почета стояла небольшая группка — человек пять, не больше. Они поглядывали на Доску и весело переговаривались. Потом один за другим уходили, но подходили новые прохожие, приостанавливались, смотрели, тоже что-то говорили или молча улыбались и шли дальше. Степан Степанович подошел, и все благодушие его сдуло, как папиросный дымок ураганным ветром. Это было неслыханно, невиданно и… Степан Степанович не мог даже подобрать названия для того, что представилось его глазам и над чем посмеивались прохожие.