Мальчик у моря, стр. 26

— С ним не будет неприятностей, он воспитанный.

Да на черта ей его воспитание? Еще чего выдумали — таких чертей с собой возить. Их в клетках надо держать, а не к добрым людям водить. Да если б она знала, что они такого чертяку приведут, ни за что бы не пустила. И пусть они его девают, куда хотят, а чтобы ей и на глаза не попадался. Он же всех курей передавит, а потом на людей кидаться будет…

Федор Михайлович вытащил из колодца бадейку воды дед принес ковш. Холодная вода обжигала лицо.

— И всегда она так? — спросил Антон.

— Завсегда! — весело подтвердил дед Харлампий.

Антон пожал плечами:

— Как вы ее выдерживаете?

— Э, милый, да я, может, и живой-то до сих пор скрозь ее руготню. Смолоду я совсем квелый был, болезни до меня липли, как смола до штанов. Чуть что — в лежку. Она как заведет свою шарманку, как примется меня костить, тут, хочешь не хочешь, выздоровеешь…

— Судя по говору, вы коренной русак?

— Костромской.

— А сюда как же попали?

— В гражданскую. В двадцатом, когда белополяков гнали, полоснуло меня, еле выходили. Катря и выходила… Ну, отхворался, отлежался и в мужьях оказался. Тут и прирос…

— Устал? — спросил Федор Михайлович Антона.

— Не очень, только от тетки этой в голове гудит.

— Пойдем пройдемся, гудеть и перестанет. Тут недалеко грабовый массив.

Тропка вилась через сосновый подрост. Бой деловито трусил впереди, распушив задранный полумесяцем хвост. Антона всегда удивляло богатство его сигнальной системы. У других собак он или висит палкой, или раз навсегда свернут бубликом. У Боя он был подвижен и бесконечно разнообразен. Он мог вилять одним кончиком, молотить из стороны в сторону, мотаться по кругу, вытягиваться горизонтально, если Бой шел по следу, задираться вверх вот таким веселым полумесяцем, если шли на прогулку, но, если он поднимался, распушившись, и где-то с половины заламывался вниз, следовало быть начеку — значит, Бой видел или чуял врага и в любую секунду мог ринуться в атаку…

— Боя ты и дома видишь, лучше по сторонам смотри, — сказал Федор Михайлович.

Сосновый подрост кончился, вместе с ним исчезло и солнце. Они вступили в грабовый лес. Перед ними были только голые серебристо-серые или темные трещиноватые стволы. Кроны смыкались наверху в сплошной мрачный заслон. На земле ни кустика, ни травинки — только жухлые, полусгнившие листья да изредка отпавшая тонкая веточка. Буйная веселая зелень, удушливый терпкий зной сосновой рощи остались позади. Здесь было сумрачно, прохладно и сыро. Лес до краев залила гулкая тишина. Шорох листьев, треск ветки под ногами казались оглушительными.

Бой уже не бежал, а шагал пружинным шагом, сторожко поворачивая голову из стороны в сторону. Но вокруг все было немо и неподвижно, их окружали лишь редкие и прямые, как колонны, стволы.

Тропка свернула к опушке. Между стволами стали видны узкие, как стрельчатые окна, просветы голубого неба. Легким дымком поднимались от земли испарения, клубились и таяли под прорывающимися в чащу косыми столбами солнечного света.

— Как в кафедральном соборе, — сказал Федор Михайлович. — Здесь только Баха слушать. Знаешь, кто такой Бах?

— Бах? Это старик, который профессора Воронова назвал ослом?

— Воронова?

— Ну, Антона Ивановича, который сердится… Помните, в кино?

— Да? Ну… Это не главная его заслуга. В основном он сочинял музыку… Нравится тебе здесь?

— Не очень… — сказал Антон. — Будто в погребе.

— Ты еще слепой и глухой. Как всякий горожанин. Но, надеюсь, не безнадежен…

Антон снова обиделся. При чем тут Бах? Почему он должен знать этого Баха? И вообще он вовсе не затем сюда приехал, чтобы его все время воспитывали. С него и дома хватает по завязку…

4

Тропка опять вывела их в сосновый подрост, потом к шоссе. Они повернули вправо и пошли домой. Когда хата деда Харлампия уже была близко, впереди показалось небольшое стадо коров. Они возвращались с выпаса и уже не хватали на ходу траву, побеги придорожных кустов. Отягощенные, ленивые, они брели вразброд, где попало — по кювету, обочине, асфальтовой полосе. Вымени с торчащими сосками болтались, как переполненные бурдюки. Следом за коровами полз грузовик.

Шофер непрерывно сигналил, высунувшись из кабины, орал на пастуха, пастух орал на коров, но те ни на что не обращали внимания — отмахивались хвостами от мух, встряхивали ушами и брели так же лениво. Только когда пастух принялся колотить палкой по раздутым и гулким, как барабаны, животам, коровы нехотя расступились, и грузовик прорвался.

Антон не любил коров. Видел он их редко, только издали, когда случалось бывать в броварском лесу, и старался держаться от них подальше. Не то чтобы он их боялся… Но все-таки у них были рога и как-то неприятно было смотреть в их большущие, ничего не выражающие буркалы…

Антон оглянулся на Боя. Тот, напружинившись, не спускал глаз со стада. Веселый полумесяц хвоста распушился еще больше и медленно распрямлялся. Бой еще никогда не видел коров. Они были непонятны ему, а все непонятное могло оказаться опасным. Большое и непонятное двигалось к нему, к хозяину… Хвост заломило вниз, и в бешеном галопе Бой распластался навстречу опасности.

Услышав топот, коровы подняли головы и остановились. Мелких деревенских собак они знали и нисколько не опасались. Те без конца брехали и очень боялись попасть под удар рогов или копыт. Теперь на них молча летело что-то большое, черное, с оскаленной пастью. Ближайшая корова опустила башку, угрожающе выставила рога. Но черный зверь не испугался, он был все ближе, оскаленная пасть все страшнее. Дико мекнув, корова шарахнулась в сторону, остальные ринулись за ней. Топот, треск сухих веток да раскачивающиеся кусты у обочины показывали место, где скрылась в лесу рогатая опасность. Долговязый пастух-подросток окаменел от страха. Бой не обратил на него внимания. Вскинув голову и снова взвив хвост полумесяцем, он затрусил обратно.

— Ну, сатанюка! Ну, герой! — Дед Харлампий видел несостоявшуюся баталию и восхищенно хлопал себя по штанине. — Этак он из наших коров враз чемпионов наделает, такие скоростя не всякий конь дает…

Гордый своей победой, Бой подбежал к хозяину, ожидая одобрения, похвалы, но Федор Михайлович рассердился и начал строго объяснять, что коров трогать нельзя. Бой преданно смотрел ему в глаза и вилял хвостом. Потом хвост уныло опустился, Бой зевнул. Он не понимал, за что ему выговаривают.

Все произошло, как говорил Федор Михайлович тете Симе. Дед Харлампий и Антон принесли в горницу несколько охапок пахучего сена, Федор Михайлович сделал пышную постель, тетка Катря, чертыхаясь и проклиная, добыла где-то и бросила на сено рядно. Федор Михайлович попробовал открыть окошко, но оно было заколочено гвоздями. Потихоньку от тетки Катри Федор Михайлович взял у деда топорик, отогнул гвозди и вынул всю раму.

— Свежим воздухом мы обеспечены, теперь можно спать.

Дверь в кухню была открыта, и теткина ругань, слышная все время, стала громче с явным расчетом на то, чтобы услышали и они. Федор Михайлович и Антон тут же узнали, что они шалопуты, которые шатались черт те где весь вечер, а спать легли не евши. И если у большого нет ни понятия, ни соображения, то чем дитё виноватое, зачем мальца морят голодом бессовестные люди. И все потому, что теперь все стало вверх ногами, матери детей, как котят, бросают на произвол… А если им не нравится, что едят люди добрые, они брезгают, то пусть идут, бесстыжие, ко всем чертям, никто их держать не будет…

— Что ж, Антон, — сказал Федор Михайлович, — придется бесстыжим идти.

Они вышли в кухню. Бой скользнул следом и немедленно улегся под столом. Он сразу понял, что в этом доме главный командир и хозяин — крикливая старуха, и старался не попадаться ей под ноги.

Почему-то дома такой вкусной вареной картошки с крупной солью и черным хлебом никогда не бывает. Хлеб был вязкий, с закалом, но тоже необыкновенно вкусный. А густое и еще теплое парное молоко можно пить без конца. Антон пил, пока не осовел, а в животе не начало бултыхаться.