Незавещанное наследство. Пастернак, Мравинский, Ефремов и другие, стр. 41

И в литературной молодежной среде, как потом убедилась, действовали те же ориентиры, что и в музыкальной. Проныры, подхалимы, карьеристы встречались, конечно, но в конкуренции по гамбургскому счету не участвовали, сами же устранялись. Признанию у коллег ни стесненность в деньгах, ни трудности с публикациями не мешали. Репутация, подлинная, создавалась вне официальной, начальственной обласканности.

Для меня, в те годы молодой, не составляло дилеммы, присоединиться ли к компании, ужинавшей в Дубовом зале, ресторане писательского клуба, или кофе выпить за пластиковым столом в буфете с Володей Маканиным, чьи тексты и тогда, и теперь считаю первоклассными. Никаких комплексов, что моя подружка, поэтесса Лариса Тараканова, подсядет к нам, надев точно такие же туфли, что на мне. Мы ведь с ней вместе, плечо к плечу, отстояли за ними очередь в ГУМе. А уж какой на Володе пиджак, башмаки, когда он в последний раз в парикмахерской побывал – какое мне дело! Пожалуй, ни я, ни он, и в лица-то друг друга не всматривались. Беседовали, общались. Блаженство! Ни мне от него, ни ему от меня, больше не требовалось ничего.

У нас, моего поколения, были свои герои, кумиры, и в эпоху так называемого застоя, власть, хочешь-не хочешь, вынуждена была с этим считаться, подлаживаться, приспосабливаться к настроениям в обществе, остерегаясь, как прежде, водружать мученические венцы, только способствующие, как выяснилось, популярности, и сплачивающие, смыкающие ряды вокруг страдальца.

И вот, уцелевшее при советском строе рухнуло с появлениям скороспелых миллиардеров-выдвиженцев. Не сразу. Соотечественники поначалу приняли их не за тех, кем они являлись. Во-первых, их посчитали вестниками свободы, столь вожделенной для населения имперской державы. Во-вторых, в их стремительной успешности, по привычке в россиянах укорененной, видели, старались увидеть неординарность, даровитость. Как же иначе, если они вдруг, внезапно прорвались, выбились в первые ряды?

То, что никаким прорывом и не пахло, не допускалось, не приходило в голову. Грандиозный блеф удался при наивности, инфантильности большинства советских граждан. Мнилось, что побеждают самые энергичные, инициативные – вот что заворожило. Спохватились, да поздно: места заняты. Свободных мест, собственно, и не предполагалось изначально. Их распределили в соответствии с ограниченным, минимальным числом тех, кого выбрали, вознеся к баснословному, сказочному богатству.

Прочих наживой, будто бы легкой, доступной, раздразнив, оставили грызть друг дружку внизу, в грязи, помойке, обломках, оставшихся после демонтированного социализма. Упрямствующих, упорствующих в погоне за химерой удачи, обломившихся непонятно с чего, как нажитых колоссальных состояний, рэкетом обложили, подпустив криминал. Ну а тех, кто отродясь был лишен импульса к бизнесу, предпринимательству, тем более по-новороссийски, вовсе списали со счета. Им не нашлось применения, никакого, нигде. Для обслуживания кучки богатеев много-то народа не надобно. Умение же угождать, без брезгливости, без стеснения вылизывать хозяйскую руку, не всем свойственно. Кто-то, даже перед смертельной угрозой, ну просто не может превозмочь сопротивление своего несговорчивого нутра. Они, значит, балласт. Сократить вдвое, втрое? Способы разнообразны. Не лечить, не учить, споить, приучить к наркотикам – глянь, и вымерла нация. И ведь вправду вымирает.

Вымирает, захлебываясь в блевотине пошлости, вульгарности нуворишеских вкусов. Их спрос нынче диктует все, везде: на сцене, экране, в концертных залах, попсе отданных, в книжной продукции, захлестнутой многотиражной детективно-бульварной дешевкой. Тоже способ убийства, растления, изничтожения воли народной, готовности к борьбе, даже на примитивном, инстинктивном уровне, за свое и потомства выживание. Очередной эксперимент в стране, где угораздило родиться, может оказаться последним.

Сейчас вижу недоуменно-опасливый взгляд Сережи Шаховского. На моего мужа, на меня, на тех, кто пригласили нас в частный, из первых ласточек, ресторан, расщедрившихся, чтобы нас ублажать царским прямо-таки пиршеством. А зачем, почему, с какой стати? Да-да, за прекрасные глаза… И расплывается, исчезает, по мере съеденного, выпитого, грань реального и желаемого.

Хотя все на самом-то деле просто. Андрей возглавляет Российский фонд милосердия и здоровья. Фонды, якобы благотворительные, для того и создавались, плодились, опять же сверху, что и «талантливые» миллиардеры, как отличная «крыша» для отмывания «грязных» денег. К чему, впрочем, кавычки? И крыша, и грязные деньги, и их отмывание давно, с начала все тех же девяностых, вошли в лексикон россиян. Схема уже вовсю работала, но подоплека все же как-то маскировалась. Не говорилось впрямую: «На инвалидов, сирот, стариков наплевать, пусти в правление фонда нашего человека, он займется финансами, а ты будешь с семьей на Лазурном берегу отдыхать, недвижимость, скажем, в Испании прикупишь, и чем будешь послушнее, тем благополучней. Но вот если рыпнешься, поднимешь хвост, пеняй на себя. А пока, мол, набивай пузо халявой. Коньячку подлить?»

Вот тут Сережа, наш ангел-хранитель, придерживает меня за кисть руки, протянутою за рюмкой: «Надя прошу, не надо, больше не надо, ни тебе, ни Андрею. Давайте встанем сейчас и уйдем».

И мы вняли, ушли. Какая удача! Оказывается, не всегда удачу нужно хватать за хвост, важнее бывает иной раз повернуться к ней спиной, мимо пройти, не оглядываясь. Удача – остаться самим собой. И действительно наплевать, что другие сочтут тебя дуралеем. Кто дуралей, будущее покажет.

КОГДА КУМИРЫ СТАРЕЮТ, ИЛИ ГИПС ПОД МРАМОР

На днях я говорила с человеком, который, вне зависимости от того, кто как к нему относится, не только, безусловно, вошел в историю отечественной литературы, но и является фигурой исторической. Хотя, еще раз уточняю, и тут воспринимать его можно по-разному. Я ему позвонила, прочитав в газете статью, пакостную и по сути, и по форме. Подоплека мгновенно угадывалась: вызвать к себе внимание, упоминая фамилии, всем известные, что уже гарантировало читательский интерес. Трюк извечный: хоть клеветой, хоть как, навязаться в компанию, круг избранных, где на самом-то деле «вас», по выражению Ахматовой, и «не стояло». Поэтому ничьи имена называть не стану. Не хочу удовлетворять амбиции злопыхателя, чья цель – именно скандал, свалка, драчка, и чем больше участников, тем ему слаще: затея удалась! Вон сколько народу собралось, когда на слона набросилась моська.

Растерянность слона тоже случай классический: удивление – за что? Поэтому, видимо, и боль, укусу не соответствующая.

Не жалею, что позвонила, хотя утешений не нашла. На мое банальное – пустяк, не реагируйте, – он правильно ответил: не во мне только дело, а в безнаказанности вообще и в общем же равнодушии. Тут я согласна. Но, не желая, соль сыпанула на рану, сказав, что нынче не пушкинские времена, и чтобы защищать свою репутацию на поединке, под пулями, личная смелость еще не все решает, а надобны и соответствующие, так сказать, обстоятельства: общественная атмосфера, окружение, единомышленники, идеалы, в свете которых репутация выверяется. И проговорилась: сейчас ничего этого нет.

Прозвучало как бы упреком, и он, верно, это почувствовал, как и я, с запозданием. Порыв искренний – поддержку выразить, солидарность, вдруг во мне же наткнулся на преграду, сопротивление. В таком смутном ощущении наш разговор и закончился.

Мой собеседник старше меня лет на пятнадцать, при достижении определенного возраста разница небольшая, но принадлежим мы к разным поколениям. Что тут решает: события, взгляды, вкусы? Но, кроме того, вероятно, и от нас вроде бы независящее, подсознательное, что, помимо личного опыта, управляет нами – пережитое другими, до нас.

Некогда, в разгар гласности, я написала и опубликовала статью «Старые псы и молодые волки» в защиту «шестидесятников» с экскурсом в историю, параллелями и простеньким выводом, что винить предшественников во всех бедах – одна из немногих традиций, в отечестве соблюдаемых, характерная для нашего менталитета. Выросшим в унижении милосердие не свойственно. Когда старшие, в семье ли, в обществе ли, давят на молодых, те месть вынашивают и, своего часа дождавшись, плюют в лицо уже дряхлым, беспомощным, даже покойникам, совсем уже безответным.