Венгерский набоб, стр. 75

– Раз, два, три! En garde! [237]

Сорвавшись с места, оба, точно по обоюдному уговору, подскочили друг к другу так близко, что всякий удар с подобного расстояния был бы смертелен.

Глаза сверкнули, и сабли заблистали.

Минута – клинки всех четырех секундантов скрестились меж ними.

– Господа, так нельзя! Не насмерть же поединок, что за нужда лезть прямо друг на друга? Дистанцию соблюдайте! Деретесь, как мясники.

Слова эти принадлежали Конраду, который пуще их самих опасался смертельного исхода.

Дуэлянтов развели по местам, и они повели бой осмотрительнее: не вкладывая все силы в удар и не лязгая без толку клинками, а ложными выпадами стараясь подловить противника. Оба опытные фехтовальщики, задались они целью окровавить лицо, памятным клеймом обезобразить нос или глаз другому. Но не удавалось; взгляды испытующе скрещивались, эфесы стискивались, и блистающая сталь едва уловимо вздрагивала в воздухе, издавая легкий, холодный звон, как при натачивании, ничуть не похожий на бряцание театральных шпаг.

Так они долго изощрялись, не в силах поразить один другого. Чувствуя, что рука устает, Фенимор стал отступать, Абеллино же наседать на него. Со стыда и досады Фенимор попытался с размаху нанести Абеллино удар по голове, который тот лишь с большим трудом парировал и тотчас сам его возвратил.

– Отбивай их сабли! Вниз-вверх! – заорал Конрад.

И все четыре сабли разом вмешались, ударив вниз и вверх и снова разлучив противников.

Ярость Фенимора не знала границ.

– Чего вам нужно от нас? Комедию ломать сюда привели? Шпаги дали бы, давно уже кончено было бы все! Всадить хочу в него клинок, в сердце в самое! Мертвым хочу видеть его.

– Тише, дружище, тише. Так у нас не получится ничего, на улице только услышат, придут да заберут. Вы должны драться, как решено. Романтики хотите – в Америку поезжайте, там, пожалуйста, запирайтесь в темной комнате, берите один шпагу, другой пистолет, кто первый попал, тот победил; но здесь придется европейских обычаев держаться!

Фенимор подумал, что в Америку ехать все-таки долго, и предпочел на месте покончить с делом.

Еще раз поставили их друг напротив друга.

Фенимора уже просто трясло от бешенства. Тотчас же кинулся он на Абеллино, не жалея сил, градом непрерывных, хотя нерасчетливых, беспорядочных ударов осыпая его, чтобы утомить. Всякую осторожность позабыл, лез чуть ли не на саблю противника и, наконец, в апогее безумства, презрев и секундантов и правила, сделал прямой выпад ему в грудь.

– Ах! Саблю долой, выбейте ее у него из рук!

И все четыре секунданта обратили против него свое оружие.

– Вы трижды нарушили правила, – заявил Конрад, – и лишаетесь права продолжать бой. Сатисфакция дана, и мы засвидетельствуем, что долг чести Абеллино выполнил.

– Оружие в ножны! – решительным тоном предложил противникам Кечкереи.

В ответ Фенимор встал в позицию, точно собираясь драться со всеми пятерыми. Выходка тем более странная, что особой физической силой он не обладал, напротив, был скорее слабого сложения.

– Ну ладно. Тогда Абеллино положит саблю, и поединок окончен.

Секунданты окружили Абеллино, уговаривая сложить оружие.

Уже готовый уступить, Абеллино поворотился, чтобы вложить саблю в ножны.

Никого в это мгновение не оказалось между ним и Фенимором.

И тот улучив момент и забыв обо всякой рыцарской чести что можно объяснить разве лишь крайней яростью да троекратным выводом из боя, ринулся на противника с тыла и в спину поразил его.

Хорошо еще, что сабля наткнулась на лопатку, иначе Абеллино был бы пронзен насквозь.

– Ах, подлый убийца! – вскрикнул от внезапной боли Карпати и обратил свою еще не вложенную в ножны саблю против Фенимора.

Тот, не разбирая ничего, еще раз попытался пронзить противника, но сабля лишь скользнула по его плечу, сам же с разбега налетел на выставленный клинок, который и вошел в него по самую рукоять слепо, бесчувственно, неотвратимо. Некоторое время они неподвижно стояли, глядя в упор друг на друга; один – смертельно бледный, с гаснущим взором и хладеющими устами, уже добыча могилы, поддерживаемый лишь саблей, вонзившейся в сердце… Потом оба рухнули наземь.

Кто внимательно следил в последние годы за летописью жизни нашего образованного общества, знает: подобная дуэль – не химера поэтического воображения.

Умер Фенимор мгновенно, без единого звука и движенья, без тени страдания на лице. Абеллино же пролежал со своей раной еще месяц. По выздоровлении доброжелатели посоветовали ему проветриться немного за границей, пока не утихнет шум, вызванный дуэлью. Но не в каком-либо просвещенном государстве – там быстро хватают тех, кто любит пошуметь и у кого слишком много кредиторов, а где-нибудь на сказочном Востоке.

И Абеллино через несколько дней отправился в Палестину, к гробу господню – грехи замаливать, как в шутку говорят.

Туда мы за ним не последуем, все равно путевые записки издаст по возвращении.

Счастливый же – для смертного даже слишком счастливый – набоб, Янош Карпати, отбыл со своей красавицей женой в Карпатфальву.

С ними мы вскоре повстречаемся или услышим про них.

XVII. Одно отечественное установление

Распущено собрание, разъехалось досточтимое дворянское сословие, исчезли вдруг с людных улиц побрякивающие шпагами правоведы в черных атиллах, отцы отечества в доломанах с золотой шнуровкой и лебяжьей опушкой, кареты с нарядными дамами; двери домов опять запестрели унылыми объявлениями: «Сдается внаем»; торговцы обратно на склады поубирали свои модные материи, на которые возлагалось столько надежд; опустели и кофейни, где там и сям лишь несколько завсегдатаев маячит, подобно омеле на оголенных ветках. Затих город, и смело можно выходить днем на улицы, не боясь попасть под колеса экипажа или быть сбитым в грязь каким-нибудь прохожим, а спящих мирным сном уж не будит по ночам громогласное пение непоседливых повес, что вдесятером – вдвадцатером шествуют под руки во всю ширину мостовой, дергая у каждой двери за колокольчик и выбивая окна. Не нужно больше и молодых девушек караулить, шпыняя их, что часами сидят на подоконниках; не надо дрожать, как бы из-за серенад этих при факельном свете весь город не спалили… Словом, Пожонь снова обрела привычный мирный вид, и потесненные было в общем мнении лицейские и академические юноши опять восстановили свою прежнюю репутацию.

И Янош Карпати с супругой вернулся домой. Его долго вспоминали пожоньские лавочники. Прежде всего потому, что все самые красивые, милые дамскому глазу и сердцу вещицы, какие у них были, – материю, предметы туалета, драгоценности – он тотчас покупал для жены, не отходя от нее ни на шаг, щеголяя ею, подобно ребенку, который и спать готов в полученной обновке. Запомнился он им еще принципом своим: не покупателя создал бог для продавца, а продавца для покупателя, и если он, Карпати, отправляется тратить свои деньги на покупки, то не ему нужно учить язык лавочников, а их дело понимать, что им говорят. Так что, завидев вылезающего из кареты набоба, – а кто его не знал, богатейшего человека и мужа красивейшей женщины Венгрии? – приказчики, хоть с пятого на десятое умевшие объясняться по-мадьярски, приходили в совершенную ажитацию, да и сам хозяин настолько-то должен был осилить язык, чтобы поиветствовать щедрого покупателя: «Alaszolgaja», [238] хотя для непривычного уха оно и звучало почти как «alle sollen geigen». [239]

Таким образом, лавочники один за другим стали приобретать известное понятие о венгерском языке, и нашлись чадолюбивые отцы, заранее смекнувшие: как будет выгодно деткам, когда и дети г-на Карпати приедут на сословное собрание и примутся искать говорящих по-венгерски и у них покупать, а посему поспешившие отрядить своих многообещающих сынков и дочек в порядочные дома в Комаром или Шоморью в обмен на тамошних: простой и самый дешевый способ обучить языку без учителя. Видя эффект столь разительный, Янош Карпати сам замыслил выступить на ближайшем сословном собрании с предложением создать общество, члены коего взаимно обяжутся при покупке никогда ни с кем не объясняться на чужом языке, понуждая тем продающего к знакомству с нашим напористым мадьярским; а дома, меж собой, будут упражняться в латыни и немецком, поелику говоры сии в общении особо распространены. Средство куда более действенное, чем иные бесплодные декреты об обязательном обучении хорватов венгерскому языку!