Венгерский набоб, стр. 11

– Пожалуйста, сделайте одолжение.

– Для нас, занимающихся страхованием, оценивать жизнь – дело самое обычное. Так что смотрите на это, как будто вы жизнь вашего дядюшки страхуете сейчас.

– Зачем все эти оговорки. Я к дядюшке отношусь без всякого пиетета.

Банкир улыбнулся. Он знал это не хуже Абеллино.

– Так вот я сказал перед тем, что дядюшка ваш жениться может. Случай не такой уж редкий. С джентльменами в преклонном возрасте это бывает частенько. До восьмидесяти шарахаются от женитьбы, а потом расчувствуются в одну прекрасную минуту и облагодетельствуют первую попавшуюся юную леди, кухарочку какую-нибудь предложеньем руки и сердца. Или была у него давняя еще пассия, которая, как насекомое, замурованное в каменном угле, вдруг является снова на свет, и он наконец-то соединяется со своим идеалом, чего раньше сделать не мог, ибо та связала свою жизнь с другим, скажем, в шестнадцать, а освободилась опять только под семьдесят.

– У моего дядюшки идеала нет. Он и слова-то такого не знает. Могу вас, кроме того, заверить, что никаких обычных последствий брак такой за собой не повлечет.

– Насчет этого я спокоен, иначе едва ли и отважился бы на подобные предложения. Но вы должны мне еще одно обязательство дать, по другому поводу.

– Я? Обязательство? Ну, дело, кажется, уже до бороды доходит, – поглаживая свои черные баки, пробормотал Абеллино.

– Именно, – весело отвечал банкир, – сделка как раз того рода, какие, по слухам, заключает один джентльмен много старше меня, в обиходе прозываемый чертом. За несметные богатства он по договору, который подписывается кровью, души в заклад берет. Par Dieu! [90] У меня вкусы другие; мосье Сатана и души в оборот умеет пускать, а мне они ни к чему. Мне, наоборот, гарантия нужна, что вы еще долго проживете.

– Ну, естественно; нельзя же мне раньше дяди помереть.

– Вы в самую точку попали. Поэтому, давая вам деньги, я одновременно буду следить, чтобы жизнь ваша не претерпела какого-либо ущерба.

– Какого же, например?

– Сейчас скажу. Пока старик Карпати жив, вам запрещается: драться на дуэли, ездить на охоту, плавать по морю, вступать в связь с балеринами; словом, вы обязаны избегать всего, опасного для жизни.

– Значит, и вина нельзя пить и по лестнице ходить, чтобы спьяну не свалиться и шею не сломать?

– Ну, не будем понимать так буквально. Допускаю, что запреты эти не так уж приятны; но в одном случае они могут и отпасть.

– В каком это?

– Если женитесь вы сами.

– Parbleu! [91] Нет уж, лучше в седло не садиться и к оружию не прикасаться.

– Монсеньор! Вы рассуждаете, как эти карикатурные шевалье из водевилей. Что за громкие фельетонные фразы? Вы же знаете, что брак в светском обществе, если разобраться как следует, – это цепи всего лишь каучуковые. Хотите – удерживают; нет – растягиваются почти до бесконечности. Окажите какой-нибудь элегантной даме честь предложением руки, и первый год вы проживете с ней счастливо, – в Париже да не найти женщины, которую можно любить целый год? А там род Карпати пополнится юным отпрыском, и вы избавитесь от тягостных обязательств: и шею можете себе тогда ломать, и стреляться, – что вам больше по душе. А жизнью предпочтете наслаждаться, то Париж велик, да и он еще полмира только, – можете прожить, хоть вообще с женой не видясь, разве что, совсем отвыкнув, снова в нее же влюбитесь. Все это не так уж страшно.

– Посмотрим, – сказал Абеллино, вставая и ногтями приглаживая помятую во время сидения манишку.

– Как вы сказали? – спросил, навострив уши, банкир, который заранее ожидал, что Карпати, увидев его готовность помочь, начнет ломаться.

– Я говорю, там видно будет, какой путь мне избрать из всех возможных. Заем, вами предложенный, я, во всяком случае, принимаю.

– Ага! Я так и полагал.

– Остановка только за гарантиями. Придется прежде испытать себя, удастся ли еще вынести налагаемые вами ограничения. К аскезе я привык; одно время, лечась у гомеопатов, кофе себя даже лишал и не помадился. Сила воли у меня большая. Ну а не выдержу – жениться попробую. Лучше всего бы, конечно, покороче найти с дядюшкой расправу.

– Ах, сударь, – вскочил банкир, – надеюсь, это только шутка.

– Ха-ха-ха! – рассмеялся наш денди. – Не бойтесь, не о кинжале речь и не о яде, – не о тех даже сдобных бабенках да жирных блюдах, которыми его здоровье можно подорвать. Есть же ведь такие паштеты – это уж вам должно быть лучше известно, – которые тяжело ложатся на желудок; они так и зовутся: «престолонаследные». Никакого тебе яда, одна гусиная печенка со специями; а наелся до отвала, запил добрым красным вином – и готово! – удар.

– Мне неизвестно, потому что я таких не делывал никогда, – ответил бывший владелец паштетной серьезно.

– А я и не к тому, я не собираюсь вам таких паштетов для дядюшки заказывать. Ненавидеть я умею и застрелить, заколоть из мести тоже могу; но убивать, чтобы наследство заполучить, – фи, это не в моей натуре! Смею заверить, однако, что, придись нам жить поблизости, уж я бы помог родственничку отправиться на тот свет.

– Стоит ли, подождем, пусть лучше сам отправится туда.

– Другого выхода нет. А до тех пор придется уж вам моим кредитором оставаться. Вам же выгодней, чтобы я побольше тратил: все вернется обратно в двойном размере. Мне-то что! Пускай уж наследники мои расхлебывают.

– Так, значит, уговорились.

– Подготовьте бумаги и пришлите мне завтра утром, после двенадцати с нотариусом, чтобы долго не возиться.

Абеллино попрощался. Кредитор, потирая руки, проводил его до самых дверей.

Открывались самые верные виды на то, что одно из крупнейших венгерских поместий через несколько лет перейдет к банкиру-иностранцу.

III. У гробницы Руссо

Трое легко одетых юношей поспешают к эрменонвилльской [92] роще. Наружность их, несмотря на естественную в дороге небрежность, сохраняет то непринужденное изящество, которое всегда присуще людям с тонким вкусом.

Все трое – молодые венгерские аристократы. Мы слышали уже о них от мосье Гриффара и запомним теперь только, что двое, по бокам, – из Венгрии; это они поклялись друг другу пешком обойти, состязаясь в лишениях, всю Европу. Лица у обоих выразительные, характерные. Первому особое своеобразие придают густые черные брови и чуть саркастичная усмешка, которая, однако, лишь мгновениями трогает губы. Второй – настоящий атлет: крутая грудь, пышные смоляные кудри, гордый, смелый взгляд, энергический рот с пушком на верхней губе; а голос такой глубокий, рокочуще-низкий, что, не видя лица, можно, пожалуй, принять говорящего и за взрослого мужчину.

Третий же, что посередине, – высокий, стройный юноша в скромном костюме и безо всякого определенного выражения на чисто выбритом лице. Только невозмутимо-холодное спокойствие во всех чертах и во взгляде: то благородное бесстрастие, которое так привлекает и губит женские сердца. В движениях – английская неторопливость, чуждая, впрочем, какой-либо аффектации; речь – ровная, негромкая: ни одно слово не выделяется и не подчеркивается. Главная забота – понятно объяснить, а не блеснуть ораторским искусством. Это о нем сообщил Гриффар, что прибыл он из Америки на верхней палубе.

И – о чудо из чудес! – можем еще добавить: все трое разговаривают между собой по-венгерски. И время, к которому относится наша история, 1822 год, и место действия, эрменонвилльская роща, и герои наши, мадьярские аристократы, – повод, думается, достаточный, дабы этому подивиться.

Называют юноши друг друга по именам. Пылкого и мускулистого зовут Миклошем, чернобрового – Иштваном, а того, что посередине, – Рудольфом.

От внимательного взора не ускользнуло бы, что из молодых людей, которые шли, взявшись под руки, один все забегал вперед, увлекая за собой среднего, другой же, наоборот, приотставал и тянул его назад, – тому время от времени приходилось останавливаться, чтобы соблюсти нарушаемое жарким спором равновесие.