Столп огненный, стр. 11
На сцену вышел актер и стал читать пролог. В прологе объяснялось, что, дабы показать историю воздаяния, сперва следует поведать о грехе; это необходимо, и потому у зрителей, которых подобное может оскорбить, заранее просят прощения.
Ролло увидел, как в залу прокралась его сестрица Марджери заодно с Недом Уиллардом, и сердито нахмурился. Эти двое воспользовались игрой в «Поймай оленя», чтобы уединиться, и наверняка устроили – или надумали устроить – что-нибудь неподобающее.
Юноша не понимал свою сестру. К вопросам веры она относилась чрезвычайно серьезно, однако всегда отличалась склонностью к своеволию. Как такое возможно? Для Ролло сама суть веры состояла в подчинении и послушании. Вот в чем главная беда протестантов: они думают, будто у них есть право решать самостоятельно. Но Марджери ведь истовая католичка.
На сцене появился актер, изображавший Неверность, о чем свидетельствовал огромный гульфик. Он подмигивал, вещал, прикрывая рот ладонью, и постоянно оглядывался, как бы удостоверяясь, что его не подслушивают прочие действующие лица пьесы. Зрители засмеялись, узнавая в этой фигуре преувеличенный, но хорошо знакомый образ.
Разговор с сэром Уильямом Сесилом лишил Ролло душевного равновесия, но теперь юноша думал, что повел себя, пожалуй, не слишком разумно. Пусть принцесса Елизавета и вправду протестантка, с какой стати ломать голову на ее счет? Королеве Марии Тюдор всего сорок один год, она в добром здравии, не считая мнимых беременностей, и будет править долгие десятилетия.
На помост вышла Мария Магдалина. Судя по всему, этой грешнице до раскаяния было еще далеко. Она расхаживала по сцене в алом платье, теребила ожерелье, стреляла глазами в Неверность. Ее губы были подведены каким-то красителем.
Ролло удивился, ибо до сих пор не замечал женщин среди прибывших в замок актеров. Вдобавок, даже пускай он не видел именно эту пьесу ранее, женщинам, о чем ему было известно, запрещено лицедействовать. Компания актеров состояла из четверых мужчин и мальчика лет тринадцати. Ролло недоуменно уставился на Магдалину, но потом его словно осенило: она того же роста и телосложения, как мальчик-актер.
Другие зрители тоже понемногу сообразили, в чем дело, и послышались восхищенные и изумленные шепотки. Однако можно было различить и негромкие, но явственно слышные недовольные голоса. Обернувшись, Ролло понял, что эти голоса доносятся из того угла, где расположилось семейство Филберта Кобли. Католики воспринимали пьесы спокойно, при условии, что они были религиозного содержания, а вот некоторые убежденные протестанты отвергали лицедейство как таковое. Мальчик, переодетый женщиной, оказался той искрой, что воспламенила их праведный гнев, особенно если учесть, как этому мальчику полагалось вести себя по роли. Все протестанты стояли с каменными лицами – кроме Донала Глостера, молодого писца и помощника Филберта. Донал смеялся ничуть не тише остальных зрителей. Ролло, как и вся молодежь города, знал, что Донал влюблен в Рут, красавицу дочь Филберта. Наверное, он просто притворялся протестантом, чтобы завоевать сердце Рут.
На сцене актер, изображавший Неверность, заключил Магдалину в объятия и одарил ее затяжным сладострастным поцелуем. Это вызвало новую волну хохота, свист и улюлюканье; пуще других старались молодые парни, уже догадавшиеся, что блудницу играет мальчик.
Но Филберт Кобли, низкорослый, грузный и широкий в поясе мужчина с редеющими волосами и всклокоченной бородкой, не оценил шутку. Его лицо побагровело, он потрясал кулаками и что-то выкрикивал. Поначалу никто не обращал на него внимания, но когда актеры наконец разорвали объятия и хохот стих, люди стали оборачиваться, выясняя, кто это кричит и почему.
Граф Суизин тоже оглянулся. Его лицо сделалось сердитым. Вот теперь-то все и начнется, подумалось Ролло.
Филберт прекратил кричать, бросил что-то своему окружению и направился к двери. Семья последовала за ним. Донал поплелся за ними, но Ролло видел, что молодой писец откровенно разочарован.
Суизин поднялся со своего кресла и шагнул к протестантам.
– А ну стойте! – крикнул он громовым голосом. – Я никому не позволял уходить!
Актеры на сцене прервали исполнение и повернулись посмотреть, что творится среди зрителей. Ролло счел такую перемену ролей забавной.
Филберт остановился, обернулся и возопил в ответ графу:
– Нам не место в этой содомской обители!
После чего снова пошел к двери.
– Ах ты, гнусный протестант! – взревел Суизин, устремляясь к судовладельцу.
Сын графа Барт заступил отцу дорогу, примирительно вскинул руку и воскликнул:
– Пусть уходят, отец, они того не стоят!
Суизин одним движением отшвырнул сына в сторону и подступил вплотную к Филберту.
– Я убью тебя, клянусь святым крестом! – Граф схватил арматора за горло и принялся душить. Филберт упал на колени, Суизин наклонился следом, усиливая хватку, несмотря на искалеченную левую руку.
Тут закричали уже все. Несколько мужчин и женщин кинулись к Суизину, стали тянуть того за рукава, пытаясь оторвать от Филберта, но их сдерживало опасение причинить урон графу, пускай тот вознамерился совершить убийство. Ролло, впрочем, держался позади, ему было все равно, выживет Филберт или умрет.
Нед Уиллард первым перешел к решительным действиям. Правой рукой он обхватил Суизина за шею, просунул сгиб локтя под подбородок графа – и резко дернул вверх и назад. Суизин не устоял на ногах, попятился – и отпустил горло Филберта.
Нед всегда был таким, подумалось Ролло. Даже в школе, будучи тщедушным мальчонкой, он отличался свирепостью норова, задирал парней старше себя, и Ролло приходилось время от времени вразумлять юного Уилларда пучком березовых розог. Потом Нед повзрослел, отрастил могучие ручищи и ножищи, и, хотя он по-прежнему уступал многим в росте, старшие ребята научились уважать его кулаки.
Уиллард отпустил графа Суизина и благоразумно отступил, смешавшись с толпой. Продолжая рычать от ярости, Суизин развернулся в поисках обидчика, но не смог угадать, на кого обрушить свой гнев. Рано или поздно сообразит, подумал Ролло, но к тому времени он протрезвеет.
Филберт поднялся на ноги и, пошатываясь, побрел к двери. Суизин этого не заметил.
Барт стиснул отцовскую руку.
– Давай выпьем еще вина и досмотрим пьесу, отец! – сказал он громко. – Вот-вот должно выйти Плотское Блудодеяние!
Филберт и прочие протестанты достигли двери.
Суизин долго и гневно смотрел на Барта. Похоже, граф напрочь забыл, на кого только что лютовал.
Семейство Кобли покинуло залу, большая дубовая дверь с грохотом захлопнулась.
– Продолжаем играть! – рявкнул Суизин.
Актеры поспешили продолжить представление.
Глава 2
Пьер Оман добывал себе средства к существованию, освобождая парижан от избытка наличности, и его ремесло не требовало особых навыков в такие дни, как этот, когда горожане праздновали.
Весь Париж был охвачен радостью. Французское войско захватило Кале, отняло порт у варваров-англичан, которые присвоили себе Кале двести лет назад. В каждой столичной таверне мужчины пили за здоровье Меченого, то бишь герцога де Гиза, величайшего военачальника, сумевшего стереть застарелое пятно позора с гордости французов.
Таверна «У святого Этьена» в квартале, носившем название Л’Аль, не была исключением. В одном конце общей залы компания молодых людей играла в кости, поднимая стаканы за Меченого всякий раз, когда кто-то из них побеждал. За столом у самой двери расселись вояки, отмечавшие славную победу так, будто это они брали Кале. В углу крепко спала шлюха, чьи волосы купались в винной луже на столешнице.
Этакие празднества открывали немало возможностей для людей вроде Пьера.
Вообще-то он учился в Сорбоннском университете. Своим товарищам-студентам он рассказывал, что получает щедрое содержание от родителей из Шампани. На деле же отец не давал ему ни монеты, а матери пришлось копить полжизни, чтобы справить сыну приличную одежду, в которой тот мог бы отправиться в Париж. Словом, от родителей помощи ждать не приходилось. Конечно, можно было, как поступали многие студиозусы, зарабатывать на побегушках у стряпчих, переписывать разные судебные документы. Однако Пьер добывал средства на развлечения, которых в этом городе хватало, иными способами. Сегодня он облачился в красивый синий дублет с прорезями, сквозь которые виднелась белая шелковая рубаха. На подобную одежку было не заработать и за год упорного переписывания документов.