Арестант, стр. 82

Утром двадцать четвертого ноября Николаю Ивановичу Наумову позвонил из Москвы директор агентства «Консультант» Семенов. Он сообщил: в Торонто обнаружена Даллет-Гончарова…

Эпилог

Мороз стоял — будь здоров. В свете прожекторов искрился снег, сверкал иней на металлических ребристых ограждениях локалок. Впереди, над промзоной, несколько труб выбрасывали клубы пара и дыма. В морозном воздухе пар висел плотными облаками. Струи дыма поднимались вертикально. Группа зэков из карантина двигалась в столовую на завтрак. По морозу шли ходко. Скрипел снег под сапогами.

Обнорскому казалось, что они никогда не выберутся из стального лабиринта ходов и переходов. Пошла уже вторая неделя его пребывания в зоне, а он все никак не мог разобраться с ее географией. И вообще, он представлял себе все не так. По фильмам понятие зона ассоциируется с неким огороженным колючкой пространством, на котором стоят бараки. УЩ 349/13 больше всего напоминала лабиринт из рифленого железа. Стальные листы, видимо, поступали сюда с Уралвагонзавода… Вагонзавод когда-то делал не столько вагоны, сколько танки. Завхоз карантина рассказал, что завод занесен в Книгу рекордов Гиннеса — его корпуса видны из космоса невооруженным глазом.

В тринадцатой зоне из бракованных листов вагонной обшивки ставили заборы вокруг корпусов-локалки. Промерзшие, покрытые инеем заборы образовали фантастический городок из улиц и переулков, тупиков, проходов, калиток и каких-то щелей. Разобраться в этом сразу было невозможно. Этот лабиринт, наполненный ломаными угольно-черными тенями, придавленный сверху нестерпимо резким светом прожекторов, казался бесконечным. Казался воплощенным кошмаром сумасшедшего архитектора, бредовой декорацией…

Скрипел снег под кирзовыми сапогами, дыхание обозначалось клубочками пара… После очередного поворота группа зэков вышла на открытое пространство. Летом здесь играли в футбол, зимой сюда свозили снег. Огромные снежные кучи покрывали все поле. А на краю, около ворот, стояло какое-то невообразимое черное сооружение с высокой металлической трубой. Труба отчаянно дымила, в открытой топке билось пламя. Что это за сооружение, Обнорский не знал… Про себя он окрестил его крематорием. Позже узнает: один мудрый зэк-хозяйственник предложил так бороться со снегом. В крематории снег растапливали и сливали воду в систему канализации. Зимой печь дымила почти круглосуточно, сжигая кубометры дров.

Карантинщики вошли в столовую. После морозной улицы здесь было почти уютно: пахло горячей пищей, на стенах висели горшки с зеленью. Поднялись на второй этаж, взяли у мойки мокрые шлемки и весла [49]. Кружек почему-то не полагалось, и шлемок брали по две. Одна под пищу, другую под чай.

Обнорский и капитан из Тулы Лешка Захаров взяли по бачку и пошли к раздаче — сегодня их очередь. Со жратвой в тринадцатой было очень не худо: не «Астория», конечно, но голодным точно не останешься. Больные и работяги с тяжелого производства получали белый хлеб, яйца и даже молоко. В разоренной России даже на воле не все пили молоко… Прав был банкир Наумов, пристраивая заложника Обнорского в ментовскую зону. И бытовые условия, и питание здесь не шли ни в какое сравнение с обычными ИТУ — санаторий… Столовая была наполнена звуками, которыми наполнены все общепитовские заведения — негромким гулом голосов и позвякиванием ложек Все как в обычной рабочей столовой. Вот только чай здесь пили по-другому — из шлемок, через край. Да положенную четвертинку хлеба ломали руками — ножи в столовой не водились. В карманах осужденных тоже.

Очередь к раздаче продвигалась довольно быстро. Андрей рассеянно поглядывал по сторонам. Маленький замкнутый мир зоны представлял собой как бы модель большого вольного мира, разделенного условностями на касты. За отдельными двумя столами сидели опущенные — низшая и однозначно презираемая часть лагерного общества. За их столами было тихо — печать отверженности лежала на угрюмых лицах. Говорили, что среди петухов бывали и полковники, и прокуроры. Падение с постаментов власти они переносили особенно тяжело. Два петушиных стола ели молча.

Значительную массу лагерного населения составляли работяги литейки. Их тоже можно было узнать сразу — литейщики ходили покрытые сажей и напоминали выходцев из преисподней. С утра у них хоть лица были белыми. А к обеду белыми оставались только зубы, лица покрывались слоем сажи. Литейщики получали ежедневно по литру молока. На них, в принципе, держалось все производство…

Но были на зоне и свои аристократы: немалая рать нарядчиков, бригадиров, столовская обслуга, вахтеры, кладовщики и — над всеми ними — завхозы отрядов. О, завхозы! Для человека вольного слово завхоз звучит несолидно. Ну что — завхоз? Швабры, гвозди, скрепки, тряпки, плюс три уборщицы и вечно пьяный плотник дядя Коля в подчинении… На воле, ребята, это, может, и правильно. А на зоне завхоз отряда — царь, бог и воинский начальник. Для рядового осужденного отрядный главнее и хозяина, и кума. Живешь с ним в ладах — беды не знаешь. Поссорился… ну, скоро сам все поймешь.

По манере держаться, одеваться, разговаривать с лагерным начальством завхозы отличаются от рядовых осужденных так же, как те отличаются от опущенных.

Обнорский и Захаров со своими бачками подошли к окну раздачи, когда в столовую стремительно вошел завхоз 16-го отряда Зверев. Времени у Зверева было в обрез… Он кивнул кому-то на ходу, схватил шлемку и без очереди подошел к окну. На зоне это давно было неписаным правилом — завхозы, бригадиры в очередях не стоят… Обнорский этого еще не знал.

— Привет, Костя, — бросил Зверев мордатому мужику на раздаче и сунул свою шлемку.

— А может, в очередь станешь? — спросил кто-то сбоку. Зверев посмотрел направо, встретился глазами с крепким бородатым мужиком. Черные глаза смотрели с явным вызовом. Новенький, сразу определил завхоз, порядка не знает. Да и по одежке видно: ватник со склада, не обношенный еще. Штаны тоже новые… топорщатся, не ушиты. Да и кирзачи — новье.

— Спешу я, — сказал завхоз. Он вообще-то борзоту не любил, умел жестко поставить на место любого. До посадки был Александр Зверев опером в ленинградском уголовном розыске. Так что обламывать людей он умел. На Обнорского он посмотрел мельком: что, мол, с молодого возьмешь? — Спешу я.

— Они тоже спешат, — кивнул головой на очередь Обнорский. — Да и у меня восемь человек за столом этот бачок ждут.

Мордатый раздатчик протянул Звереву шлемку. Обнорский перехватил и опрокинул ее в свой бачок.

— Еще восемь порций добавь, — сказал он остолбеневшему раздатчику.

Пустая шлемка стукнулась о широкую доску прибитую под окном раздачи, противно забренчала… Очередь замерла, мордатый с недоумением посмотрел на Обнорского, потом вопросительно на Зверева.

— Я подожду, — негромко сказал завхоз. — Спешит человек. Обслужи, Костя, человека…

Раздатчик хмыкнул, навалил в бачок каши с тушенкой. Обнорский отошел.

— Приятного аппетита, — сказал ему вслед Зверев.

— Спасибо, — буркнул Андрей. Он шел, слегка прихрамывая, и ощущал затылком внимательный взгляд Зверева. Как и большинство впервые попавших на зону людей, Обнорский был настроен на борьбу. Он ежесекундно и от любого ожидал проявления агрессии… На обычной зоне Андрей со своим характером был бы обречен. Стояли звери около двери. В них стреляли, они умирали.

Бывший ленинградский опер Александр Зверев отсидел в тринадцатой уже больше двух лет. И три было еще впереди, статья у завхоза 16-го отряда была нехорошая — вымогательство. Терпеть борзоту от какого-то фраера Сашке было не в струю, но стерпел.

«Ладно», — подумал Зверев. — «Ладно. Ты у меня, хромой, еще поплачешь».

Он снова сунул шлемку в окно.

— Может, еще кто спешит? — спросил он очередь.

Очередь промолчала. Костя-раздатчик оскалил пасть с железными зубами.