Степная радуга (Повесть-быль), стр. 22
Где-то трижды ударил невпопад гулкий колокол и тут же смолк. Но отдаленный встревоженный звук его еще долго висел в воздухе.
Пересекая площадь, торопливо шагали двое — Архип еще издали узнал их — Василий Чапаев с отцом. Позади тряс гривой и цокал копытами оседланный конь. Командир держал его за уздечку. Когда они подошли, Шкарбанов встал возле коня и молча пропустил Чапаевых в центр круга.
Старик упал перед мертвым Григорием на колени, протянул к нему руки и, вскинув всклокоченную бороду, глянул на небо безумными глазами:
— Господи, что ты наделал… Такого сына… За что? За что?
Запавшие щеки Василия Чапаева, которые вдруг сделались иссиня-белыми, болезненно подергивались, а светлые глаза тяжело набухали свинцовой мрачностью. Он стоял за спиной отца, комкая папаху, смотрел на обезображенное штыковыми уколами лицо брата. Потом прикоснулся длинными, сухими пальцами к отцовскому плечу, сказал, с трудом выговаривая слова:
— Не бог убил Григория… Не бог… Кулаки убили, отец… Не успел я… Григорий за народ пострадал. За Советскую власть… Знать бы, кто стрелял…
— Мушонковы стреляли, Александр Иваныч с братцем. Кулацкая семейка. Вот оттеля, с крыльца своей избы стреляли. — Один из рабочих указал на шатровый дом, что возвышался на правом краю площади. — И потом, мертвого уже, они же и штыками пыряли… А верховодил ими Емельянов, офицер белогвардейский…
— А вы-то где были? — сурово глянул из-под насупленных бровей Василий Чапаев. — Надеюсь, прихлопнули кулацких выродков?
— Пытались прорваться. Да где там! Солдатня прикладами оттерла. А Мушонковы с офицером в толкучке замешались. Еще до вашего прихода куда-то улизнули. Искали мы их. Как в воду канули. Вместе с заводилами восстания…
— Доберемся и до этих. — Чапаев гневно глянул в сторону кулацкого дома Мушонковых.
На площадь снова стал стекаться народ. Понурив головы, с шапками в руках, люди молчаливо становились в круг перед убитым комиссаром.
На сумрачных лицах Василий Чапаев видел не только глубокую скорбь о потере, но и ожидание каких-то сокровенных, очень нужных и обязательных слов, которые должен произнести он, брат погибшего. И, пересилив душевную тяжесть, Чапаев сказал:
— Григория как героя революции мы похороним вот здесь, на площади, на том самом месте, где он лежит сейчас. И памятник ему соорудим высокий и прочный, из камня гранитного. Чтобы знали и помнили балаковцы, как, не щадя своей жизни, дрался большевистский комиссар за светлую нашу долю, за власть Советскую! И пусть смотрит этот памятник в окна дома мушонковского вечным укором — тот, кто задумает петлю на революцию накинуть, сам же в петле и окажется! Советская власть стоит и стоять будет прочно! Как гранит! И даже тверже.
И хотя царевых опричников, офицерья разного на земле еще предостаточно, но народа трудового, рабочего и крестьянского, всегда было и будет больше ихнего. Есть кому революцию защищать! Пощипали мы ноне буржуйчиков крепко, но и общипанные они спеси своей не утратили, злобу не утихомирили. Снова, поди, пойдут по степным селам да деревням по-петушиному кукарекать, кулаков скликать, мятежи закручивать. Добить надобно контру! Чтобы больше не рыпалась! Чтобы не мешала нам счастливую жизнь на земле налаживать. Предлагаю вам, мужики, в революционный отряд записаться. Каждому, кто стрелковому делу обучен, кто саблей рубать способен, у нас место найдется. Заволжскую степь от белогвардейской гнили мы с вами рано ли, поздно ли, но очистим. И народ нам за это, как и брату моему, Григорию, спасибо скажет…
Хмурой предрассветной ранью чапаевский эскадрон покинул город. Вместе с чапаевцами по завьюженной степной дороге скакали сулакские красногвардейцы и отряд балаковских рабочих. Был среди них и Архип Поляков: Василий Чапаев, с которым он вместе возвращался с Троицкой площади после похорон Григория, согласился зачислить его в свой эскадрон и даже вручил Архипу саблю в блестящих ножнах. Сабля была по-казачьи изогнута, длинная и, когда Архип сидел в седле, доставала концом до стремени, весело позванивала ножнами. Звон ее был приятен Архипу, и он несколько раз обнажал саблю, любовно разглядывал острую вороненую сталь. И лишь мысль о жене и детишках, с которыми он так и не успел попрощаться, несколько омрачала настроение. Архип намеревался съездить из Балакова в село к семье, но эскадрон спешно был вызван в Николаевск, не захотелось от него отставать. Дуняше он, правда, отправил записку. Да разве в записке все объяснишь! О многом надо бы потолковать с ней перед походом. Может, еще и доведется свидеться в скором времени. Ведь воевать-то придется не где-нибудь, а здесь, в родных местах…
Архип слегка осадил лошадь, приподнялся в стременах, глянул вокруг. Широкая белая степь бугристо простиралась на все четыре стороны. Восток впереди медленно прояснялся. Утро явно сулило погожий день. И лишь слева от Архипа, над северной линией горизонта, где за далекими холмами пряталось село Большой Красный Яр, сизое небо вдруг дрогнуло, озарилось багрянцем и тут же угасло, почернело, как от пожара.
Глава четвертая
ПОСЛЕДНИЕ ЗАМОРОЗКИ
Записку от мужа доставил Дуне приятель Архипа — чернобородый злобинский старик Чугунов. Коротенькая, в полстраницы, записка сообщала: «Вступил в чапаевский отряд, срочно отбываю в Николаевск, так что дележ земли проводи без меня. Возьми в подручные пастуха Майорова — с ним не соскучишься. Обнимаю тебя и детишек. Берегите себя!»
Подробности Дуня разузнала от Чугунова. Сам-то он, правда, прибыл в Балаково днем позже мятежа, но наслышался всякого. Полную картину обрисовал. И о гибели Григория Чапаева, и о злоключениях Архипа поведал. Проговорили они до полуночи. Чугунову надо было спешить в Злобинку. Перед уходом он сказал Дуне:
— От Архипа тебе, окромя весточки, имеется еще и гостинец. Он у меня надежно в дровнях упрятан. Дожидался темноты, чтобы вручить. При дневном-то свете казать невозможно.
— Что ж за подарок такой, — удивилась Дуня, — ежели его лишь по ночам кажут? Уж не бриллианты ли?
— Скажешь тоже! На кой шут тебе безделушки эти?! Есть вещи поважнее…
Они вышли во двор. Чугунов подвел Дуню к саням, порылся в подстилке соломенной и достал винтовку.
— Тридцать пять штук здесь. Ровным счетом, — сказал он и снова сунул винтовку под солому. — В избушке твоей такое не скроешь. Детишки враз вынюхают. Для них оружие — баловство, а тебе — защита верная. Беднякам без винтовок ноне никак нельзя.
— Где ж раздобыл столько?
— Архип на площади насобирал, когда бандитов расчихвостили. «Передашь, говорит, Дуняше. Пусть упрячет поглубже до поры до времени. В трудную минуту будет чем мужиков вооружить». Так что — принимай мужнин гостинец.
— Принять-то приму. А где спрячу? В погребе разве? Глубже ничего нет…
— В погреб не годится. Сырость. Заржаветь могут. Винтовки требуют к себе нежного обращения.
— В отцовской избе чердак пустует. Ни единая душа туда не заглядывает…
— Это, пожалуй, в самый раз. Одобряю.
— А как быть со Степкой?! О братце-то я совсем забыла…
— При чем тут твой Степка? Не пойму.
— Как же! Пролаза из пролаз. От него не утаишь. Узнает он про наши винтовки…
— Не узнает. Сама же говорила: на чердак никто не лазит. Братец твой сейчас, поди, без задних ног дрыхнет, не учует, как оружие у него над головой окажется.
Они погнали лошадь прямиком через застывшее озеро, к дому Дуниного отца.
Степка, как и предполагал Чугунов, крепко спал. Пелагея Яковлевна показала им лестницу, что валялась под сараем. Чугунов приставил ее к наружной стене дома и стал перетаскивать винтовки из саней на чердак.
— Об оружии, маманя, никому ни слова, — предупредила Дуня Пелагею Яковлевну, когда гость выехал со двора. — Особенно Степке. И пусть он разбойников во дворе не изображает. А то еще взбредет в голову на чердак забраться.