Где же ты, Орфей? (СИ), стр. 15
Я сказала:
— Ты у нас не очень надолго, да?
— Я везде не очень надолго.
— Ты жалеешь об этом?
Он пожал плечами. Мне показалось, что сейчас он скажет что-то вроде "я обо всем жалею". Какой сказочно грустный молодой человек!
— Так вот, — сказала я. — Мой брат Орфей, который очень умный, он сейчас далеко. Мой хозяин, Сто Одиннадцатый, поглотил его. Иногда он пользуется телом Орфея, чтобы слушать меня по вечерам.
Полиник поднял на меня взгляд. Он сказал:
— С Исменой случилось то же самое. Мы... мы с детства были знакомы. Я очень ее любил.
Он поймал мой взгляд и больше не отпускал его. Лицо его стало каким-то лихорадочно напряженным. Я подумала, что Полиник нечасто делится с людьми своим горем.
— Да, — сказала я. — Может быть, завтра я приду к тебе в гости? Мы могли бы это немного обсудить. Может, мы сможем помочь друг другу.
Я предпочитала быть честной, мне не казалось хорошей идеей хитрить или пытаться вызнать у него что-либо.
Я сказала:
— Мне очень жаль Исмену. Ты сможешь мне про нее рассказать.
Он кивнул.
— Да, да, я очень хочу про нее рассказать!
Полиник перешел на шепот.
— Главное, чтобы Семьсот Пятнадцатая не пришла. Приходи в двенадцать, в ячейку 73B.
Я кивнула. Мне показалось, что он сейчас заплачет, или его стошнит. Ему вправду было невероятно грустно. Я подумала, что у Полиника не осталось надежды, лучшего лекарства от всего (кроме того, от чего помогают все другие лекарства). Надо же, как ужасно покалечила его эта потеря.
Мне казалось, что я держусь много лучше.
Мы просидели рядом еще минут пять, но Полиник больше ничего не говорил, и вскоре меня забрал Тесей, чтобы мы еще поболтали. Я ушла, когда часы показали три ночи. У меня оставался еще час, чтобы почитать Сто Одиннадцатому. Медея сказала:
— Так я останусь?
— Да, — ответила я. — Останешься, я постелю тебе в гостиной.
Она широко зевала и выглядела очень маленькой. Я знала, что Медея останется здесь не зря. Еще один день в Зоосаду — это день, который Медея в любом случае переживет. Гектор вышел вслед за нами, он раскраснелся, но я не понимала, от недовольства или наоборот.
— И кем ты меня выставила? — спросил он.
— Гектором, — ответила я. — Тебе не понравилось быть Гектором?
— Эвридика!
Гектор замолчал, увидев, что я не реагирую на его негодование, а затем сказал:
— Но в любом случае было...не совсем плохо, пожалуй. Не ужасно.
— Это хорошо, — ответила я.
— Да он пьяный, — сказала Медея. — Ему, кажется, отлично.
— Нет, — сказал Гектор. — Это не так.
Он с самым независимым видом ушел вперед. Я обернулась. У двери стоял Неоптолем. Он смотрел на меня сквозь стекла своих разноцветных очков. Я сказала:
— Спасибо за вечер! Искусство почти деколонизированно!
Он помахал мне рукой.
— Презентую тебе в подарок картину из вазелина!
Я не очень-то обрадовалась, но вежливо сказала:
— Спасибо.
Настроение у меня было чудесное. Если я буду не одна, а с Полиником, у нас будет в два раза больше шансов вернуть тебя, Орфей.
Глава 4
К тому времени, как я уложила Медею спать, мне стало дурно. После путешествия на нижние этажи, куда проникала смерть снаружи, такое иногда бывало. Медея же, не изнеженная воздухом Зоосада, даже в самых бедных его уголках, заснула быстро и спокойно. Она глубоко дышала, словно хотела напитаться прохладным, чистым воздухом высоты.
Я почувствовала себя так, словно у меня поднялась температура, голова стала тяжелой, а язык — горячим. Я присела на диван рядом с Медеей и закрыла глаза. Под веками было красно и беспокойно. Бессонная ночь и легкое отравление смертью сделали меня рассеянной. Можно было выбрать и другое место для нашей Биеннале, повыше, почище. Но никто не хотел этого. Причины было две: во-первых нам хотелось ощутить опасность, потому что это значило, в конце концов, ощутить реальность. Было нечто за пределами Зоосада, где нас выставляли, как экспонаты, оно было страшным и приносило боль, но оно существовало. Во-вторых, конечно, даже тем, кто говорил, будто бы не думает о Свалке вовсе, всегда было немного стыдно. В прежние времена страны третьего мира не вторгались к тебе на порог, и каждый день не начинался с лицезрения тех, кому повезло меньше.
А мы могли причаститься к их бедам, надеждам и чаяниям, хотя бы на одну пятнадцатую часть.
Медея бы этого не поняла. Орфей говорил, что чувство вины правящих классов — признак распада культуры. Но мы не правили, и власти, строго говоря, не имели. Все изменилось, и теперь нужно было смотреть на вещи так, словно мы никогда прежде не видели их.
Когда Орфей говорил, что хочет стать машиной, он, наверное, отчасти имел в виду именно это.
В черепе плавал туман, мне захотелось прилечь, но я знала, что скоро придет Сто Одиннадцатый. Кроме того, вряд ли у меня получится провалиться в сон. Я предчувствовала одну из тех ночей, когда попытки уснуть похожи на старания просунуть голову сквозь игольное ушко.
Я зашла в комнату, где пахло лавандой, и воздух казался до озноба холодным. Сев на кровать, я закрыла глаза и стала стала глубоко и мерно дышать, а затем упала на спину, словно сделала шаг с крыши. На потолке плясали тени, показавшиеся мне перистыми, как облака и пористыми, как пчелиные соты. Я не знала, сколько времени прошло прежде, чем я услышала стук в дверь.
Ровно два раза, тук-тук. Ни один человек не стал бы так стучаться. Все мы следуем сотням незаметных правил, нарушить которые у нас не возникнет и мысли. Именно отсутствие чего-то важного, безусловного знания, было в Сто Одиннадцатом, пожалуй, самым жутким.
Ощущение обжигающей неправильности было очевиднее всего в том, на что обычно я не обращала никакого внимания. Когда Сто Одиннадцатый вошел, я снова села на кровати. Движения его были рассинхронизированными, я никогда не видела Орфея таким, даже когда он был мертвецки пьян. Сто Одиннадцатый подволакивал одну ногу, голова его была склонена вниз совершенно неудобным образом, а одно плечо казалось выше другого. Существо, только пытающееся быть человеком. И не слишком успешно.
— Эвридика, — сказал он. — Здравствуй, Эвридика.
Он не садился в кресло, стоял передо мной, и его светлые глаза казались блестящими в темноте. Было видно, что взгляд его совершенно бессмысленен. Он чуточку приоткрыл рот, и я увидела зубы, похожие по цвету на жемчужины у меня на шее.
— Неправда. Нет. Дурная. Дурно.
— Немного, — ответила я. И хотя Сто Одиннадцатый говорил лучше всех из тварей, которых я знала, речь его всегда была перекореженной, разорванной, надломленной. Когда я была маленькой, и Сто Одиннадцатый смотрел, как я играю, он говорил:
— Эвридика не знает, Эвридика не думает.
Это значило, что я очень увлечена. Я вспомнила свое детство — множество игрушек и невидимый кто-то, наблюдающий за мной. Достав тетрадь, я начала читать ему. Сто Одиннадцатый стоял на месте, словно его выключили. Он ждал, и мне захотелось спрятаться.
Меня затошнило от неправильности происходящего. Мой Орфей не должен был быть таким, не мог быть таким. Пусть вместо него был кто-то невидимый, не-человек, но черты Орфея не могли быть так искажены его гримасами.
Я читала, но голос у меня срывался.
— Прекрати, — сказал вдруг Сто Одиннадцатый. Он прервал меня на полуслове. Я подняла на него взгляд, и он добавил:
— Пронзительно, прекрати. Плохая.
— Я плохо себя чувствую.
— Значит — плохая.
Сто Одиннадцатый смотрел на меня так внимательно, словно у меня внутри было нечто, что он видел очень ясно, однако меня саму не мог рассмотреть вовсе.
— Оставь его мне, — прошептала вдруг я. — Хоть на одну ночь. Я просто хочу побыть с ним рядом, как в детстве.
— Подвергаешь опасности. Зачем поступаешь так? Не беспокоишься?
У него была не слишком внятная речь, словно бы в горле что-то потрескивало.