Убить сову (ЛП), стр. 63

Я был возбуждён, как будто вырвался из долгого плена. Я и сам не понимал всей правды, пока она в ярости не вырвалась наружу. Филипп и его дядя ничего не могут предпринять против меня из-за этих денег. Они вообще ничего мне не могут сделать.

Несколько мгновений Филипп сидел тихо, с невозмутимым лицом. Потом поднялся и направился к двери. Я почувствовал прилив удовлетворения. Он понял, что побеждён. Но тут он резко обернулся. Я увидел, как блеснул металл, но было уже поздно. Удар оказался таким сильным, что я повалился на пол. В голове горячими искрами вспыхнула боль. Я схватился за щёку и ухо — из глубокой раны текла кровь. В руке Филипп держал нож, изогнутый, как коготь огромной птицы. Он покачивал окровавленным клинком, как будто прикидывал, не ударить ли снова.

— Как ты смеешь нападать на божьего слугу! — завопил я от возмущения и боли. — Когда декан узнает...

— Когда декану станет известно, что его священник встречался здесь, в Улевике, с грязным маленьким содомитом, думаю, он заплатит мне вчетверо больше того, что ты должен. А насчёт изобретательности по части боли он с удовольствием для тебя постарается... Интересно, что он с тобой сделает, может, засунет в зад раскалённый железный прут и поджарит извращенца, как свинью? Ты что, правда думал, что я не узнаю про твоего мальчика-потаскушку Хилари?

Ноги у меня подкосились, я упал на колени, ещё немного — и меня вырвет. Меня трясло, кровь текла между пальцев и капала на устланный камышом пол. Комната кружилась, и дело было не только в боли. Я падал всё глубже и глубже, в бездонную чёрную пропасть.

Филипп швырнул мне белое алтарное покрывало.

— Ну, хватит хныкать. Поднимайся.

Я с трудом встал на ноги и опустился в кресло, прижимая к горящей ране льняное покрывало.

— Что, отче, уверен, что не хочешь нам помогать?

Мне незачем было смотреть на его лицо, чтобы увидеть написанное на нём удовлетворение. И понятно, дело тут не только в деньгах.

— Чего... чего вы от меня хотите?

Племянник д'Акастера снова устроился в кресле поудобнее и ухмыльнулся.

— А знаешь, отче, меня всё же тронули твои слова. Пожалуй, нам следует вернуть тело того малыша несчастной скорбящей матери. Но сначала, просто чтобы увидеть, как усвоен урок, Аод хочет, чтобы она выполнила для нас небольшое поручение. Ты должен ей это передать, отче. Нам она отчего-то не доверяет. А ты, как священник, сможешь убедить её выполнить, что требуется.

— А что... что надо делать?

— Хотим, чтобы она доставила сообщение, только и всего. Тогда ей вернут сына. — Филипп взял кочергу и поворошил угасающий огонь в очаге, вверх взметнулись брызги искр.

— Значит так, отче, вот что ты скажешь Элдит...

Декабрь. Канун праздника святого Томаса     

На закате дня начинается зимнее солнцестояние. Это ночь гаданий, когда девушки втыкают в луковицу булавки, призывая к себе будущих возлюбленных.

Настоятельница Марта     

Мы отслужили полуночную мессу в канун дня святого Томаса. Каждый праздник теперь стал новым, не таким, как раньше, когда в праздничные дни мы ходили в церковь святого Михаила. Я пыталась развеселить женщин, но знала, что многие скучают по зрелищности и краскам приходской церкви, огням деревни, веселью и музыке, когда молодые люди танцуют, а все остальные наедаются после поста. Хотя в этом году в деревне было совсем немного праздников и радости.

Утром мы провели службу в лечебнице для пациентов и бедняков из деревни. Конечно, мы не служили там мессу. Пришло много деревенских женщин, измученные, несчастные тощие создания с мёртвыми глазами. Я была довольна тем, что они шли к нам, это возрождало мои надежды и приближало к цели. Значит, мы не ошиблись, последовав призыву прийти в эту страну. Но присутствие некоторых из деревенских не доставляло мне радости. Они становились на колени во время службы, напоказ бормотали молитвы, но явно думали только о мясных пирогах и одежде, которые, как они знали, мы раздадим после службы. Их лица освещало не Божье слово, а запах гусиного пудинга.

Ветер едва не вырвал у меня из рук дверь, когда я выходила из лечебницы. Я поплотнее запахнулась в плащ. Через двор на костылях ковылял Ральф, на верёвке, обвязанной вокруг талии, он тащил маленькую тележку. Её сделала для Ральфа Пастушка Марта, чтобы он мог вывозить на прогулку ребёнка-калеку. Теперь они, казалось, были навсегда связаны друг с другом, как будто обоим вынесли один и тот же приговор.

— Благослови тебя святой Томас, Ральф, и тебя, дитя. — Я наклонилась и положила руку на голову малышки, та испуганно дёрнулась. — Ну, как она, Ральф? Выглядит получше, щёки порозовели.

Ральф смотрел на неё нежно, как любящий отец.

— Элле лучше, Настоятельница Марта. Я несколько недель боялся, что потеряю её, она задыхалась так, что губы синели, едва хватала воздух, но Целительница Марта её подлечила.

— Бог помог ей, Ральф, — поправила я, — а Целительница Марта — только послушное орудие в Его руках.

За моей спиной послышался вздох.

— Послушное орудие Господа не хотело прерывать тебя, Настоятельница Марта, но тут одна душа желает поговорить с тобой.

Целительница Марта кивнула в сторону женщины, стоящей у стены, чтобы спрятаться от пронизывающего ветра. Кухарка Марта попыталась заговорить с ней, но женщина не отвечала. Её взгляд был обращён ко мне. Похоже, она хотела подойти ко мне, но боялась. Наверняка боялась проказы. Ральф тоже заметил её взгляд и захромал прочь, таща за собой тележку.

Я поманила женщину, но она так и стояла, вжавшись в стену. Определить её возраст было невозможно, лицо осунулось от голода, а глубоко запавшие глаза неестественно блестели и показались мне почти безумными. Я пошла ближе, но прежде чем мне удалось её остановить, женщина упала на колени в грязь, хватаясь перепончатыми пальцами за край моего плаща. Она рыдала и бормотала что-то с таким волнением, что я не могла разобрать ни слова. Я подняла её на ноги и слегка встряхнула, чтобы привести в чувство.

— Успокойся, сестра. Чего ты от нас хочешь? У тебя кто-то заболел?

Она решительно покачала головой и зарыдала пуще прежнего.

— В чём дело? Я не смогу помочь, если ты не скажешь, чего хочешь.

Может, это местная дурочка, в деревне их много.

— Моё дитя...

— У тебя есть маленький сын или дочь?

— Больше нет. Он умер. Он и двух недель не прожил. И мой муж говорит, нам придётся похоронить его под кучей мусора, пока отец Ульфрид не узнал. Муж не станет платить похоронный сбор [20].

Я положила руку ей на плечо, пытаясь утешить.

— Сожалею о твоей потере, сестра. Бог по своей милости даст тебе сил вынести потерю. Тебе нужно заплатить сбор, чтобы похоронить ребёнка, я правильно поняла?

Женщина затрясла головой и снова вцепилась в меня.

— Нет, надо похоронить его здесь, не то Оулмэн сожрёт его душу. У вас ребёнок будет в безопасности.

— Твоё дитя будет в безопасности на церковном погосте. Там никто не причинит вреда христианскому ребёнку. А мы найдём денег на сбор для отца Ульфрида, только ты лучше не говори ему, что это от нас.

— Я не посмею отдать его священнику! Ребёнок не крещён. Муж говорил, что не желает давать ему своё имя в церкви. Говорил, что это отродье не от него.

Женщина дико озиралась, не обращая внимания ни на кого, кроме меня. Она дергала свои юбки, как будто старалась что-то сорвать.

Целительница Марта обняла её.

— И это правда? Твой малыш не ребёнок твоего мужа?

Женщина смущённо покачала головой.

— Меня вызвал Филипп д'Акастер. Мы задолжали Поместью десятину... Я не могла ему отказать. Когда ребёнок родился, у него не было... перепонок... между пальцами. И муж сказал, это значит, ребёнок не его.