Наш общий друг. Том 2, стр. 50

— Прощайте, — кратко ответил мистер Боффин.

— Если б я знала, которая рука у вас меньше грешила, я бы попросила позволения пожать ее в последний раз, — продолжала Белла. — Но не потому, чтоб я раскаивалась в том, что сказала. Я не раскаиваюсь. Все это правда!

— Попробуйте пожать левую, — равнодушно протягивая руку, отвечал мистер Боффин, — я реже ею пользуюсь.

— Вы были удивительно добры и ласковы ко мне, — сказала Белла, — за это я ее поцелую. Вы были очень, очень грубы с мистером Роксмитом, и потому я ее отбрасываю. За себя я благодарю вас, а теперь прощайте.

— Прощайте, — так же вяло отозвался мистер Боффин.

Белла бросилась к нему на шею, поцеловала его и выбежала из комнаты.

Она побежала наверх, села на пол в своей комнатке и залилась слезами. Но день уже клонился, к вечеру, и ей нельзя было терять время. Она открыла все шкафы, где хранила свои платья, отобрала только те, которые привезла с собой, не трогая остального, и связала их кое-как в большой неряшливый узел, чтобы прислать за ним потом.

— Из тех я не возьму с собой ни одного, — сказала себе Белла, затягивая узел как можно крепче, со всей решительностью. — Все подарки я оставлю здесь и начну жить совсем по-новому, за свой риск и страх.

Чтобы это решение было выполнено по всем правилам, она даже переменила платье и надела то, в котором приехала к Боффинам. Даже шляпку она надела ту самую, в которой она села в коляску Боффинов у себя в Холлоуэе.

— Вот я и собралась, — сказала Белла. — Немножко грустно, но я умыла глаза холодной водой и больше плакать не стану. Милая комнатка, мне было здесь так хорошо. Прощай! Больше мы с тобой никогда не увидимся.

Послав комнатке воздушный поцелуй на прощанье, она тихонько прикрыла за собой дверь и легкими шагами сошла вниз по широкой лестнице, поминутно останавливаясь и прислушиваясь, из боязни, как бы не встретиться с кем-нибудь из прислуги. По дороге ей никто не попался, и она благополучно спустилась в холл. Дверь в комнату бывшего секретаря стояла открытая настежь. Белла заглянула в нее мимоходом и по пустоте на его столе, по всему виду обстановки поняла, что он уже ушел. Тихонько приоткрыв большую парадную дверь и тихонько прикрыв ее за собой, она обернулась, поцеловала снаружи дверь — бесчувственное сочетание дерева и железа! — и быстрым шагом пошла прочь.

— Удачно вышло! — задыхаясь, молвила Белла, свернув на соседнюю улицу и замедляя шаги. — Если бы у меня не перехватило дыхание, я бы опять расплакалась. Ну, бедный дорогой мой папочка, ты совсем неожиданно увидишь свою обворожительную женщину.

Глава XVI

Пир трех человечков

Сити выглядело далеко не привлекательно, когда Белла проходила по его пыльным улицам. Почти все денежные мельницы кончили махать крыльями и в этот день больше не мололи. Хозяева уже разъехались, да и подмастерья собирались расходиться. У деловых подворьев и переулков был какой-то испитой вид, и самые мостовые выглядели усталыми, словно измученными поступью миллионов. Нужны были ночные часы, чтобы понемногу свести на нет дневное волнение улиц, живущих такой лихорадочной жизнью. А пока что в воздухе еще не улеглось возбуждение после всей стукотни и толчеи денежных мельниц, и тишина походила больше на полное изнеможение гиганта, чем на отдых человека, который набирается сил.

Если Белла и мечтала, глядя на величественное здание Банка, как приятно было бы часок-другой покопаться блестящей медной лопаточкой в куче денег, словно в садовой грядке, то это было вовсе не от жадности. Она очень исправилась в этом смысле, и перед ее блестящими глазами возникали еще неясные картины, отнюдь не включавшие в себя золото, когда она вступила в пропахший лекарствами переулок с таким ощущением, словно перед ней раскрыли аптечный шкаф.

Контору Чикси, Вениринга и Стоблса ей указала пожилая особа, всю жизнь занимавшаяся уборкой конторских помещений; она выскочила навстречу Белле из трактира, утирая рот, и объяснила его влажность вполне естественными причинами, хорошо известными ученым, сообщив, что она только заглянула в дверь узнать, который час. Контора находилась в нижнем этаже, и входить в нее надо было из подворотни, и, направляясь туда, Белла уже сомневалась, можно ли ей войти и спросить Р. Уилфера, и принято ли это в Сити, как вдруг увидела в открытом окне самого Р. Уилфера, собиравшегося слегка закусить. Подойдя ближе, Белла разглядела, что закуска состояла из маленького хлебца и горшочка с молоком. В то самое время, как она это заметила, отец заметил самое Беллу и разбудил эхо в окрестности Минсинг-лейна восклицанием:

— Боже мой!

И тут он вылетел на улицу без шляпы, как полагается херувиму, обнял ее и повел в контору.

— Служебные часы уже кончились, я совсем один, милая, — объяснил он, — и теперь у меня нечто вроде чаепития в тишине; я так делаю иной раз, когда все уйдут.

Оглядев всю контору, словно она была тюрьмой, а отец — узником в ней, Белла обняла херувима и принялась душить его поцелуями и тормошить, как только ей вздумается.

— Как же ты меня удивила, душа моя, — сказал ее отец. — Я просто глазам своим не поверил. Честное слово, я подумал было, что они меня обманывают! Что это тебе вздумалось самой идти в Минсинг-лейн? Почему ты не послала к нам лакея?

— Со мной нет лакея, папа.

— Ах вот как! Зато ты, верно, приехала в щегольском экипаже, душа моя?

— Нет, папа.

— Милая, неужели ты пришла пешком?

— Да, пешком, папочка.

Он до того изумился, что Белла никак не могла собраться с духом и сразу сообщить ему новость.

— И поэтому, папа, твоя обворожительная женщина чувствует некоторую слабость и очень не прочь напиться с тобой чаю.

Маленький хлебец и горшочек с молоком были размещены на подоконнике, на листе бумаги. Карманный ножичек херувима с первым кусочком хлеба на острие валялся рядом с ними, брошенный впопыхах. Белла сняла кусочек с ножа и положила его в рот.

— Милая моя девочка, — сказал ее отец, — подумать только, что ты станешь есть такую грубую пищу! Так уж пускай у тебя будет свой хлебец и свой горшочек молока. Одну минуту, душа моя. Молочная у нас как раз напротив, за углом.

Не слушая отговорок Беллы, он выбежал из комнаты и быстро вернулся с новыми запасами еды.

— Милая моя девочка, — сказал он, расстилая перед Беллой другой лист бумаги, — подумать только, что такая обворожительная женщина… — тут он взглянул на нее и сразу умолк.

— В чем дело, папочка?

— …обворожительная женщина, — продолжал он гораздо медленнее, — может довольствоваться такой сервировкой! Это на тебе новое платье, душа моя?

— Нет, папочка, старое. Разве ты его не помнишь?

— Да, кажется, помню, душа моя.

— А надо бы помнить, папочка, ведь ты же его купил.

— Да, кажется, я купил, душа моя, — сказал херувим, слегка встряхиваясь, словно для того, чтобы прийти в себя.

— Или вкус у тебя так переменился, папочка, что ты не одобряешь собственного выбора?

— Как тебе сказать, душа моя, — отвечал он, с большим трудом проглатывая кусок хлеба, по-видимому, застрявший у него в горле, — мне кажется, оно не так роскошно, чтобы носить его сейчас.

— Так, значит, папа, — сказала Белла, ласково подсаживаясь к нему поближе, — ты иногда пьешь тут чай в тишине и одиночестве? Я не помешаю, если положу руку вот так, тебе на плечо?

— И да и нет, душа моя. «Да» — на первый вопрос и, конечно, «нет» — на второй. Что касается чаепития в тишине, душа моя, то, видишь ли, целый день занятий иной раз бывает немножко утомителен, и если ничего не поставить в промежутке между таким днем и твоей матерью, то ведь она тоже бывает иногда немножко утомительна.

— Я знаю, папа.

— Да, милая. Так что я иной раз пью чай вот здесь, у окна, и в тишине гляжу на переулок, что бывает очень успокоительно, в промежутке между рабочим днем и семейным…

— Счастьем, — с грустью подсказала Белла.

— И семейным счастьем, — повторил ее отец, с удовольствием принимая готовое выражение.