Эксгумация, стр. 7

— А вы как думаете?

— Из ее слов я сделал вывод, что она предпочла бы оставить все одному из родителей.

Ее матери, Джозефин.

— Лили собиралась все завещать матери?

— Так, по крайней мере, я понял ее слова.

— Включая квартиру? — переспросил я.

— Включая квартиру, — подтвердил он.

— Что ж, я это учту. Передайте Джозефин ключи от квартиры. Скажите ей, что она может взять все, что пожелает.

Мне дали на восстановление шесть месяцев.

Определенное количество часов в день, сообщило мне государство, оно собирается ценить и любить меня.

Однако я избавлю вас от деталей моей больничной жизни, от упоминания о bonhomie — добродушии санитаров, от пересказа всех этих мрачных историй и в тот момент казавшихся ужасно смешными шуточек, от перечисления заслуг конкретных врачей и медсестер, от повествования о смертях, произошедших по причине банальнейших недугов, и чудесных исцелениях в случае неизлечимых болезней; а самое главное, я не стану обременять вас необходимостью читать про неусыпную заботу, которой докучала мне матушка.

Считайте, что вам повезло.

Мои первые несколько шагов были именно такими слащаво-сентиментальными, как и следовало ожидать. Я расплакался, как девчонка. Но я не собираюсь кормить вас сюжетами телесериалов, тем более что подбадривал я себя довольно нетрадиционно. (Мой физиотерапевт не одобрял этот метод.) Я предположил, что если хорошенько возненавижу себя, то, возможно, я смогу заставить себя двигаться. Поэтому для ободрения с каждым шагом я приговаривал: у-род, у-род. И начал ходить.

Врачи восстановили меня до состояния, отдаленно напоминающего нечто похожее на нормальное.

И вот прошло шесть месяцев с тех пор, как я вышел из комы. Шесть месяцев, и я уже сижу на заднем сиденье черного лондонского такси в обнимку со своей складной инвалидной коляской, которая на самом деле теперь не так уж мне и нужна.

Мне в руку вложили набор взаимосвязанных металлических предметов странной формы, в которых я в конечном итоге узнаю ключи от своей квартиры.

Водителю уже сообщили адрес.

Я поворачиваю ключ в замке. Вспоминаю, как в детстве все не мог дотянуться до раковины, чтобы помыть руки. Толкаю дверь. Вспоминаю, как родители взяли меня на чью-то свадьбу, я свалился с церковной ограды, у меня сбилось дыхание и мне казалось, что я умираю — прямо на кладбище, под тисами. Вхожу в мертвый воздух квартиры, который уже давно не колыхали звуки голоса, не согревали человеческие тела или чайник на плите, который не насыщался любовью, возникающей от простого присутствия человека в доме. Вспоминаю, как стоял на одном колене перед огромным зеркалом, а мама учила меня завязывать шнурки, потому что скоро мне идти в первый класс. Беру пачку писем с тумбочки в прихожей. (На автоответчике сообщений нет.) Вспоминаю последний день в университете и ту мистическую скуку, которую, как мне казалось, я больше никогда не испытаю, — пока я не получил свою первую работу. Ковыляю в туалет. Вспоминаю, как споткнулся, когда бежал к матери с оценками в дневнике и улыбался. Можно подумать, что по прописи Конрада пробежал паук. Блюю. Тяжело дышу. Вновь тужусь.

Звоню родителям немного позже, чем обещал, из-за пробки на М40.

Мать уже побывала без меня в квартире и приготовила ее к моему приезду.

— Я выбросила журналы, — предупредила она меня.

Можно было не спрашивать, какие журналы она имела в виду. Они лежали в нижнем ящике письменного стола, рядом с дневником.

Теперь мать знала меня лучше, чем когда-либо, в результате нравился я ей меньше, а любила она меня больше.

Открываю дверь родителям.

— Что, тебе нехорошо? Тогда скорее в постель! Хочешь чаю? Травяного? Или кофе? Или горячего молока? Продукты в холодильнике, полуфабрикаты в морозилке. Фрукты в вазе. Да, я купила тебе вазу для фруктов — твоей я не нашла. Тебе была нужна ваза для фруктов. За квартиру я заплатила. И заштопала твои носки. Пожалуйста, больше не покупай акриловые. У телефона я положила список тех, кто оставлял для тебя сообщения. Тебе лучше? Мы отвратительно доехали. Ты скверно выглядишь. Сколько сейчас времени? Ты ведь знаешь, что мы оба тебя любим. — Короткая пауза. — Очень любим. — Еще короткая пауза. — Ты ведь знаешь. Папа сейчас поедет домой, а я буду в маленькой гостинице за углом. Я оставляю тебе их телефон, чтобы ты мог позвонить, если что-то понадобится. На твоей работе говорят, что ждут тебя в любое время, как только ты будешь готов. Все будет хорошо. Ты, наверное, устал. Иди ложись. Я принесу тебе горячего молока. — Обнимает и целует. Обнимает и целует. — Ну зачем ты ругаешься.

После первых полутора лет интенсивного «агукания» родители почему-то теряют способность осмысленно общаться со мной.

Вечером мать принесла мне яичницу-болтунью — как в детстве, когда я симулировал простуду, чтобы не ходить в школу. Но я не смог ее съесть.

— Надо было выбрать из яиц эмбрионы, — жалобно проскулил я.

— Не было там никаких эмбрионов.

— Как же не было. Вот, смотри. А вот еще один. Они похожи на маленьких детей.

Я выцарапал их — алые пятнышки желе — на край тарелки.

— Не могу я это есть.

По желто-белой поверхности яйца протянулась полоска крови, обернувшись спиралью вокруг желатинового недоцыпленка.

— Я сделаю тебе другие яйца.

— Пожалуйста, не надо.

— Может, печеную фасоль на тосте?

— Ладно.

Но вид печеной фасоли напомнил мне, как у моей домашней ящерицы произошел выкидыш, и она извергла из себя все содержимое своей утробы.

— Как насчет пшеничных батончиков с горячим молоком?

— Если ты мне их растолчешь.

Она потрогала мой лоб. И хотя было очевидно, что чувствую я себя плохо, она хотела показать мне, как много терпения она проявляет. Теперь она будет ждать, что я отплачу ей, когда поправлюсь: буду звонить, заезжать к ним, проводить с ними Рождество.

Спал я плохо.

После того как старикашки-смертники в моей палате доводили меня до безумия своими замогильными стонами или убийственным храпом, я вдруг осознал, что мне их не хватает.

С кровати я мог дотянуться до стереосистемы. Я включил «Радио-2», что мне немного помогло. Но музыка была слишком резкая. Не та, какую ставили на больничном радио.

Я настроился на одну из станций, посылавших в эфир непонятный писк радиосигналов, совсем не похожих на морзянку. Это было эхо холодной войны, никого больше не пугавшее. Я закрыл глаза и оказался в мире, по-прежнему разделенном между Русским Медведем и Американским Орлом, Леонидом Брежневым и Рональдом Рейганом. Над головой ревели снижавшиеся в Хитроу самолеты. Я представил себе, что это Б-52 с атомными бомбами, — и ощутил себя в безопасности, защищенным и надежно укрытым. Страх перед ядерной угрозой стал для меня еще одной формой ностальгии.

Я уснул.

Утром я встал еще до прихода матери.

По всей квартире я собрал предметы, которые могли быть хоть как-то связаны с Лили.

В саду перед домом я развел костер, в котором вместо дров лежали: аэрозоль «Фото Маунт», лосьон после бритья, будильник, банковские квитанции, книги, компакты, заводная мышка, столовые приборы, записные книжки, травка, одеколон, фотография Фрэнсиса Форда Копполы в рамке, сделанная во время съемок «Апокалипсиса сегодня» (актер стоит, приставив револьвер к виску), вещи из «Икеи», письма, пластинки, туристические карты мест, куда мы вместе ездили в отпуск (Дублин, Манхэттен), лекарства, газетные вырезки, мой пропуск в «Национальный дом кино», блокноты, карандаши, ручки, фотоальбом, полароидные снимки, открытки, папиросная бумага, шампунь, ярко-зеленые часы «Свотч», которые она мне подарила, пленки, зубная щетка (особая, для чистки зубов перед сексом), плюшевый медвежонок по имени Пинтер, который не раз помогал нам избежать неловкого молчания, трусы «Калвин», видеокассеты («Вита: полное собрание вздохов»), алюминиевая корзина для мусора из «Хабитата», 3,5-дюймовые дискеты.