Эксгумация, стр. 26

Если бы у меня не было своих особых причин, чтобы досидеть до конца, я бы выкатился из зала еще в середине первого акта.

Вместо этого я развлекался тем, что играл в игру, которой я обычно спасаюсь на плохих спектаклях. Я старался угадать актеров из состава труппы, которые:

а. являются любовниками;

б. были любовниками, но больше друг с другом не спят;

в. станут любовниками после спектакля;

г. перепихнутся после вечеринки в честь последнего спектакля;

д. люто ненавидят друг друга;

е. люто ненавидят режиссера;

ж. ненавидят себя (это легко, они все ненавидят себя);

з. ненавидят зрителей.

Наконец мне осталось последнее испытание: поклон артистов. Интересно, сколько часов — не реальных репетиций, а мысленного предвкушения — актеры тайно тратят, сосредоточиваясь на этих двух-трех минутах? Сколько раз они шлифовали усталый глубокий поклон с болтающимися руками, который призван сказать залу: «В этой своей лучшей роли я, о мои зрители, отдал вам всего себя»? И как часто останавливались перед зеркалом, чтобы отточить деловитое, едва заметное движение туловищем, которое как бы говорит: «Я самый обычный человек, как и вы, без всяких претензий. (Но я неплохо сыграл, правда?)»? Или как работали над той особой манерой отходить в сторону и, улыбаясь, аплодировать партнерше, намекая при этом залу: «Она, конечно, играла хорошо, но все же сколько в ней самомнения!»?

Я вытерпел поклон благодаря единственному известному мне приему: закрыл глаза и просто слушал, как зрители аплодируют: я представлял себе, что этот звук производят не люди, а далекий водопад или оживленная автострада, от которой меня отделяют зеленые луга.

Когда все наконец закончилось, я докатил до служебного входа и пробрался за кулисы. Двух лет, прожитых с Лили, оказалось вполне достаточно, чтобы научиться подобной хитрости. (Главное, помнить, что большинство театральных охранников будут вам бесконечно признательны, если вы расстреляете всех актеров, занятых в любом конкретном спектакле. Иногда, чтобы вас пропустили к грим-уборным, достаточно просто выглядеть подозрительно.) С таким реквизитом, как инвалидная коляска, я был обречен на удачу.

Я никогда не был за кулисами в «Барбикане», однако меня не раз пичкали актерскими байками о легендарной неприветливости этого театра. Все актеры, которые здесь работали, неизменно заболевали из-за недостатка естественного освещения и воздуха, который гоняли по кругу в системе вентиляции. Для этой болезни даже придумали особое название — барбиканит.

Я заехал в лифт и нажал кнопку «гримерные» — их предусмотрительно подняли над сценой на шесть этажей.

Декором служебные помещения «Барбикана» одновременно напоминали офис крупной корпорации и начальную школу — желтые стены с отделкой цвета фуксии.

Вот, значит, в каком месте все эти люди предпочитали проводить время, которое у них оставалось после злостного надругательства над Шекспиром, английским языком, моим терпением и терпением тысячи задниц.

Первый же попавшийся мне навстречу актер (в «Макбете» он играл Привратника) объяснил, как найти гримерную ведущих актеров спектакля. Алан и Дороти были известны тем, что делили одну грим-уборную на двоих, несмотря на их звездный статус. Здесь, перед обрамленным лампочками зеркалом, их любили фотографировать журналисты, когда брали интервью сразу у обоих. (Когда их интервьюировали по отдельности, Дороти специализировалась на обаятельных улыбках, которыми расцветала, прислонившись к дереву, а Алан предпочитал фотографироваться в мечтательной позе на вершине какого-нибудь обдуваемого всеми ветрами холма.) Это были настоящие актеры: именно так должны были представлять себе их читатели воскресных газет — в окружении коробочек грима, костюмов и открыточек от поклонников.

Когда я постучал, Алан крикнул через дверь: «Кого там черти принесли?» — но это меня не остановило.

Поскольку я довольно долго катался за кулисами, они оба уже приняли душ, переоделись и готовились отправиться домой.

Других гостей в гримерке не было, а когда Алан и Дороти увидели мою инвалидную коляску, строгие линии на их лицах мгновенно разгладились. (Хотя им, конечно, не могла понравиться моя рубашка зеленого цвета, ведь зеленый считается у актеров несчастливым. Я знал, что это заставит их нервничать: Алан однажды выступил автором сочиненной за него книги о театральных суевериях.) Они приготовились выслушать банальные слова благодарности от имени какого-нибудь общества инвалидов за взнос на приобретение столь необходимого ему мини-автобуса.

Я же решил с самого начала шокировать их, раскрыв карты, а их самодовольные физиономии только утвердили меня в моем выборе.

— Алан, — сказал я, — разве вы меня не помните?

Он привык к такого рода вопросам, только, наверное, не слишком часто слышал их от инвалидов, которых забывать обычно не принято. Ему должны были вспомниться все его пиаровские визиты в больницу к лежащим в коме девочкам или разговоры шепотом с аутичными мальчиками, которые в действительности понимают Шекспира гораздо лучше критиков, не так ли?

— Э-э-э… — затянул он, выжидая.

— Меня зовут Конрад, — сказал я. — Лили когда-то была моей девушкой.

Эффект от моих слов был настолько поразительным, что я бы повторил эту фразу еще раз, если б мог. Алан вскочил с кресла, как будто хотел убежать от меня, но затем, поборов, как мне показалось, свое первое побуждение, подошел к инвалидной коляске и положил свою огромную руку на мою.

— Простите меня, Конрад. Как я мог вас не узнать? — сказал он.

Дороти тут же присоединилась к нему, нагнувшись ко мне с другой стороны и коснувшись другой моей руки. Мне вовсе не хотелось находиться в таком положении слишком долго — даже после душа от них обоих остро пахло лошадиным потом и дорогими духами, призванными заглушить первый запах. Я откинулся назад в коляске, задрал вверх передние колесики и описал двойной пируэт на задних — из серии трюков, которые так нравятся пешеходам.

— Я не удивлен, что вы меня не узнали, — сказал я, приземлившись, — в прошлый раз у меня этой коляски не было.

Алан посмотрел на Дороти, приподняв бровь, что на их кодовом языке означало: Возможно, он не в себе.

Дороти встала на колени рядом со мной и обняла меня обеими руками — получилось не столько объятие, сколько черная дыра из духов и женской плоти, которую я ощущал сквозь ткань.

— Ах, Конрад, — проговорила она, мгновенно переходя к стандартной актерской сцене признания и участия. — Как вы себя чувствуете после этого ужасного, просто ужасного…

Она не разжала своих объятий. Я попытался заговорить, но мой голос потонул между ее грудями, которыми она буквально заткнула мне рот.

Я почувствовал, как тело Дороти чуть сдвинулось в сторону, — значит, она повернула голову. Пока я был ослеплен и обездвижен, она обменивалась с Аланом многозначительными взглядами — уж не знаю, что они могли выражать, кроме вины.

Больше всего в этот момент мне хотелось укусить Дороти за сосок (ведь он болтался прямо перед моим носом) и тем самым вынудить ее дать мне чуть меньше «любви» и чуть больше пространства. Но от такой радикальной идеи я все же отказался и вместо этого симулировал чудовищный приступ кашля.

Она сразу же поднялась с колен и отступила от меня на шаг.

— Простите, — сказал я, задыхаясь и кашляя, — это все аллергия.

— Боже мой, — сказала она и осмотрела себя так, как будто у меня была аллергия на саму ее плоть.

— Может, воды? — спросил Алан, который (пока я был занят) передвинулся к зеркалу и оказался довольно далеко от меня, что выглядело не слишком естественно, особенно после его предыдущих трогательных жестов.

Зеркало было увешано фотографиями, главным образом их сына, Лоренса. Маленьким мальчиком он позировал, широко улыбаясь, на пляже или в парке с каким-нибудь реквизитом в руках (ярким мячиком или теннисной ракеткой); на более поздних снимках он, весь в черном, ухмылялся в камеру, сидя за компьютером или валяясь на кровати.