Штормовая волна, стр. 33

Некоторое время все молчали. Ветер колотил в окно тонкой веткой, как будто билась, пытаясь влететь, птица.

— Она... Еще долго? — спросил Росс.

— Я думаю, несколько часов, — ответил Дуайт.

— Мне следовало привезти Демельзу.

— Нет-нет, — возразила Кэролайн. — Это было бы величайшей ошибкой. Вы оба сильные и можете меня поддержать. Я тоже тверда и могу справиться. Но Демельза... Демельза не так... воспитана не в такой строгости, она не умеет так себя контролировать, она не была бы столь же сдержанной. Демельза не понимает эту сдержанность и всё, что за ней стоит... — Кэролайн снова сделала глоток. — Я думаю, Демельза расплакалась бы, и это... это... и мы все зарыдали бы вместе с ней...

Глава вторая

В то время как хрупкая белокурая Сара Кэролайн Энн, рожденная в 1798 году, покинула этот мир в тот же год, почти без борьбы, и умерла так же, как и жила — тихо и бесцельно, старик, родившийся в 1731 году и названный любящими родителями Натаниэлем Густавусом, упрямо отказывался умирать, хотя всё указывало на близость смерти. Ее предсказывал доктор, ее ожидал викарий, он и сам каждый день ее предрекал, а его дочь-методистка уже три раза посчитала его мертвым.

Но мистер Пирс, нотариус и стряпчий, был сделан из крепкого и долговечного материала. Дверь уже открылась, но он никак не мог в нее протиснуться. Он лежал в постели и с каждым днем всё больше раздувался, и хотя доктор Бенна дважды пытался выпустить лишнюю жидкость, похоже, дело было вовсе не в ней. Так он и лежал, как выброшенный на берег кит, начавший понемногу разлагаться — руки и лицо цвета спелой сливы. Он постоянно теребил ночную сорочку, под которой где-то глубоко одиноко трудилось утомленное сердце.

Приступ совести прошел, или, возможно, был позабыт из-за ежедневной необходимости бороться за жизнь. Мистер Пирс больше не вспоминал об обманутых вдовах и сиротах (к тому же среди них не было ни одной вдовы и лишь две сироты), но всё же с нетерпением ждал визитов своего духовного наставника. Если бы не недавние проявления заботы со стороны преподобного Осборна Уитворта, он бы назвал Оззи эгоистичным молодым человеком, к тому же весьма самодовольным, в особенности относительно собственного мастерства в висте, но мистер Пирс был тронут регулярными визитами мистера Уитворта. Каждый четверг без исключения. Правда, Оззи оставался всего на полчаса, а затем с облегчением удалялся. Но регулярность посещений — причем причиной не служил вист, а канарское он мог выпить и в любом другом месте — трогала и поражала нотариуса. Он ошибался в этом дородном молодом человеке.

Мистер Пирс понимал, что слегка раздражает доктора Бенну тем, что по-прежнему дышит, хотя и не должен, но не знал о том, как досаждает Кэрри Уорлеггану, только и ждущему, когда потянуть за ниточки марионетки, а вступительная ария так и не начиналась. Пока жив мистер Пирс, куклы не могли танцевать.

Тем временем самый заметный член семьи, мистер Джордж Уорлегган, продолжал приобретать собственность в парламентском округе Сент-Майкл. Он убедил сэра Кристофера Хокинса расстаться с имуществом в этом округе, и по очень привлекательной цене, но доля Скауэна по-прежнему оставалась значительной, а Джордж, никогда не делавший ничего наполовину, страстно желал получить контроль над обоими местами.

Скауэны были старой корнуольской семьей и веками владели собственностью в Сент-Джемансе и в других местах, а с недавнего времени, породнившись благодаря браку с семьей Нортантов, расширили свои интересы. Джеймс Скауэн, брюзжащий холостяк, не видел причин расставаться с имуществом в Сент-Майкле, поколениями принадлежащим семье. Требовалось терпение, настойчивость и ловкость, чтобы заставить его изменить точку зрения. Не говоря уже о деньгах. Приехав с визитом в Лондон, Джордж завел знакомство с обоими действующими членами парламента от округа, а в особенности присмотрелся к капитану Дэвиду Хоуэллу, протеже сэра Кристофера Хокинса. Капитан Хоуэлл не выглядел процветающим — он был выходцем из Корнуолла и владел довольно бедным поместьем около Ланрита, и вряд ли мог бы выстоять против искушения деньгами.

Викарий церкви святой Маргариты в Труро следил за этими маневрами издалека, как наблюдатель на охоте, но был безмерно заинтересован, чем это кончится. Он понимал, что если Джордж однажды станет распоряжаться округом, его влияние станет куда выше, чем у простого члена парламента.

Он так и заявил Джорджу как-то вечером за обедом, но тот не стал развивать тему. Даже если бы Оззи не употребил слово «простой», ему недоставало убедительности. Но Оззи не стушевался и заметил, что в подобном положении Джордж мог бы оказывать существенную помощь карьере более молодых родственников, служителей церкви.

— Карьера священника, — заявил он, заглотив очередную порцию пищи, — карьера священника — это лотерея. С этим каждый согласится, Джордж. Архиепископ Кентерберийский получает двадцать пять тысяч фунтов в год! А епископ Лондона — двадцать тысяч! А людям вроде меня приходится довольствоваться суммой в триста фунтов! А некоторым и меньше. И это ведь достойные люди! Если поделить на всех церковные доходы, то, возможно, трехсот фунтов и не выйдет. Так что человек, выбирающий эту профессию, покупает лотерейный билет в надежде на большой выигрыш. Если бы джентльмены не питали таких надежд, они бы и не становились священниками. Тогда в церковь пришли бы люди вроде Оджерса — без образования, немытые, неотесанные, не умеющие одеваться, а иногда и грамотно выражать мысли! — немногим лучше крестьян. И во что бы тогда превратилась церковь?

Никто не ответил.

Оззи сделал большой глоток вина.

— Я присматриваюсь к приходу в Манаккане, Джордж. Он только что освободился и стал бы полезной добавкой к моему жалованью. Говорят, десятина там составляет добрых триста фунтов в год.

Пока он говорил, Элизабет посмотрела на Морвенну — та молча ковырялась в тарелке, но почти ничего не ела. Элизабет с Джорджем всё реже виделись с Уитвортами, поскольку Джорджу эти семейные ужины не нравились. Теперь они встречались не раз в неделю, а раз в месяц. Вместо этого Элизабет иногда ходила к Морвенне на чай, но только когда знала, что Оззи отсутствует.

Она ничего не могла вытянуть из Морвенны. Та никогда не жаловалась, но часто странно себя вела — была растрепана и имела отсутствующий вид. Ее темные глаза будто смотрели на то, чего не замечает гостья. Это было неприятно. Иногда ее мягкий голос становился резким и поражал силой. Она не отвечала, когда с ней заговаривали, но это обычно проходило через несколько минут. Морвенна теперь почти не писала матери, а когда миссис Чайновет захотела приехать, нашла предлог и заявила, что это будет неудобно. Она никогда не говорила о Ровелле, а если кто-то упоминал ее сестру, то резко обрывала разговор.

Но тем не менее больной Морвенна не выглядела. Она двигалась проворно, но только когда решала двигаться, и следила за порядком в доме, хотя и не слишком пристально. Она занималась благотворительностью и никогда не отказывалась от посещений больных и умирающих. Внешне казалось, что викарий не мог бы найти более подходящую жену. Да и выглядела она хорошо. Но всё же ее внешность изменилась, стала какой-то диковатой.

Что действительно удивляло Элизабет во время визитов к Морвенне, так это что Уитворты никак не могут найти подходящую няньку для юного Джона Конана. Милую девушку, проработавшую полтора года, уволили, а за ней последовала череда странных женщин: крепкие, средних лет, с мрачными, покрытыми бородавками лицами, с пронизывающим взглядом узких глаз, пахнущие крахмалом и камфорными шариками, они были то раболепными, то нахальными. Элизабет не взяла бы в свой дом ни одну из них и как-то сказала Морвенне, что стоит подумать о симпатичной девушке помоложе, у нее есть две на примете.

Лицо Морвенны исказила гримаса.

— Их выбирает Оззи, Элизабет. Оззи и увольняет. Думаю, он никак не может найти подходящую. По крайней мере, так он мне говорит.