Мэйфейрские ведьмы, стр. 122
Карлотта Мэйфейр уже очень стара. Волосы стали совершенно седыми, а худоба производит впечатление болезненной. Однако она по-прежнему ежедневно появляется в своей конторе. Ей давно уже не по силам подняться по ступеням трамвая, поэтому приходится брать такси. В их доме на Первой улице осталась лишь одна чернокожая служанка, если, конечно, не считать преданной нянюшки Дейрдре.
В ходе каждого своего пребывания в Новом Орлеане я находил все новых и новых «свидетелей», готовых рассказать мне о «темноволосом мужчине» и загадочных событиях, происходивших в особняке Мэйфейров. Все рассказы звучали очень похоже.
Хотя Дейрдре Мэйфейр еще жива, ее история на самом деле практически окончена.
Пора перейти к детальному описанию жизни единственной дочери и наследницы Дейрдре Роуан Мэйфейр, которая ни разу не была в родном городе с того самого момента, когда через шесть часов после ее рождения реактивный лайнер поднялся в воздух и увез девочку на противоположный край континента.
В настоящий момент попытку собрать воедино имеющиеся у нас разрозненные данные следует, безусловно, считать преждевременной, однако та информация, которой мы располагаем, уже позволяет с большой степенью уверенности сделать весьма важный вывод: судя по всему, Роуан Мэйфейр, которой практически ничего не известно о ее настоящей семье, о ее исторических корнях и тем более о полученном ею наследии, возможно, является наиболее сильной и могущественной из всех когда-либо существовавших Мэйфейрских ведьм.
12
После уличной жары прохлада оснащенного кондиционерами помещения похоронной конторы «Лониган и сыновья» показалась ей особенно приятной. Однако уже через несколько мгновений она почувствовала, что вот-вот упадет в обморок – быть может, контраст между нестерпимой духотой и едва ли не ледяными струями воздуха был слишком велик. Стоя в уголке, никем не замеченная, она дрожала как в лихорадке, и все происходящее вокруг казалось каким-то фантастическим сном.
Поначалу насыщенный теплом и влагой летний день не вызывал у нее никаких неприятных ощущений. Первые признаки слабости и озноба появились именно в тот момент, когда она подошла к мрачному особняку, стоявшему на пересечении Честнат-стрит и Первой улицы.
И вот теперь, в этом зале с задрапированными белым дамастом стенами, освещенном небольшими хрустальными люстрами и заполненном приглушенным гулом голосов, она словно окончательно утратила чувство реальности и погрузилась в таинственный сон… Окон в зале не было, однако, вполне возможно, они скрывались за драпировками.
С того места, где она стояла, невозможно было разглядеть, кто лежал внутри гроба, водруженного на высокий постамент возле дальней стены соседнего зала. Видны были лишь отполированное дерево, серебряные ручки и пышная шелковая обивка откинутой крышки, но и их время от времени заслоняли толпящиеся повсюду незнакомые, хорошо одетые люди.
«Ты должна заглянуть в этот гроб, – говорила она себе, чувствуя, как непроизвольно сжимаются от напряжения мышцы лица и каменеет все тело. – Ты должна пересечь этот зал и пройти через следующий. В этом нет ничего особенного. Посмотри. Все именно так и поступают…»
Да, действительно, посетители один за другим подходили к постаменту, поднимались на возвышение и бросали прощальный взгляд на лежавшую внутри гроба женщину.
Должен же кто-нибудь в конце концов обратить на нее внимание и поинтересоваться, кто она и что здесь делает. И тогда она вместо ответа задаст им свои вопросы: «Кто все эти люди? Почему они здесь? Знают ли они, кто такая Роуан Мэйфейр?»
А пока ей оставалось только наблюдать… Мужчины в светлых костюмах, женщины в очаровательных платьях, некоторые даже в шляпках и перчатках… Человек двести, не меньше, всех возрастов… Как давно ей не приходилось видеть туалеты таких ярких тонов, пышные юбки, туго стянутые ремешками в талии…
В толпе можно было видеть и совершенно лысых джентльменов в белых льняных костюмах и с тросточками в руках, и юношей, явно чувствовавших себя неловко в тугих воротничках и галстуках, и множество ребятишек – от младенцев, ползавших по ковру или сидевших на коленях у взрослых, до подростков, игравших рядом со старшими…
Она вдруг поймала на себе пристальный взгляд девочки лет двенадцати с рыжими, повязанными лентой волосами. Надо же! В Калифорнии ей никогда не доводилось видеть, чтобы девочки в таком возрасте – да и, если быть откровенной, в любом другом – носили ленты. Голову этой девчушки украшал огромный атласный бант персикового цвета.
Все разодеты как на праздник, подумалось ей. И тон бесед, прямо сказать, весьма радостный. Такое впечатление, что все эти люди собрались здесь на свадебную церемонию, хотя ей еще не приходилось бывать на таких многолюдных свадьбах.
В какой-то момент толпа вдруг расступилась, и она увидела на возвышении худощавого пожилого человека невысокого роста, одетого в костюм из легкой полосатой ткани. Он долго стоял, пристально всматриваясь внутрь гроба, потом с трудом опустился возле него на колени. Как это Элли говорила? «Я хочу, чтобы перед моим гробом стояла обитая бархатом скамеечка»? До сих пор Роуан никогда в жизни не встречала людей в таких костюмах. Видела их только в кино – в старых, мрачно-зловещих черно-белых фильмах, где скрипели опахала, орали на жердочках попугаи и Хэмфри Богарт ссорился с Сидни Гринстрит.
То, что она видела перед собой сейчас, очень походило на такие фильмы – нет, не в смысле мрачной атмосферы, а в смысле отражения времени. Она словно вновь очутилась в прошлом, в той эпохе, которая осталась навеки погребенной в земле Калифорнии, и, быть может, потому испытала вдруг ощущение внутреннего покоя – нечто схожее с тем, что испытал один из героев «Сумеречной зоны», когда, сойдя с поезда, неожиданно для себя оказался в маленьком городке, где на дворе по-прежнему неторопливо текло девятнадцатое столетие.
«У нас, в Новом Орлеане, похороны проводились по всем правилам, – вспомнились ей слова Элли. – Пожалуйста, пригласи моих друзей…»
Однако скромная, почти аскетичная церемония похорон Элли не имела ничего общего с тем, что Роуан видела сейчас. Тогда, в Калифорнии, на службе присутствовали лишь несколько друзей Элли. Худые, загорелые, они сидели на самых краешках откидных стульев в церкви и казались растерянными и словно обиженными смертью приятельницы.
– Она ведь просила не присылать цветов, – оправдывались они перед Роуан.
– Да, но мне подумалось, что будет ужасно, если их не будет вообще, – отвечала она.
Крест из нержавеющей стали… Бессмысленные, бесполезные слова, произнесенные совершенно посторонним человеком…
А здесь… Здесь повсюду были цветы. Море цветов: великолепные розы, яркие гладиолусы, лилии… И еще, и еще, и еще… Она даже не знала, как они называются. Капли воды, в которых, причудливо преломляясь, отражался свет, сияли на трепещущих лепестках и листьях. Между стульями, в нишах и в углах залов на специальных проволочных треногах стояли огромные венки, украшенные белыми лентами и бантами, на некоторых можно было прочесть написанное серебром имя: Дейрдре. Дейрдре…
И вдруг это имя – имя матери – запестрело везде. Куда бы она ни взглянула, повсюду лишь Дейрдре, Дейрдре, Дейрдре… В то время как дамы в элегантных нарядах пили белое вино из высоких бокалов, а девчушка с лентой в волосах все так же пристально разглядывала Роуан, в то время как монахиня в темном одеянии, белом головном уборе и черных чулках, склонив голову, слушала мужчину, который что-то шептал ей на ухо, и одновременно присматривала за окружившими ее маленькими девочками, во всех концах зала серебром звенел безмолвный плач: Дейрдре, Дейрдре, Дейрдре…
А цветы все несли и несли – миниатюрные деревья из проволоки, сплошь увитой папоротниками с искусно вплетенными среди них красными розами. Какой-то крупного сложения мужчина с пухлыми щеками поставил небольшой, но на редкость красивый букет почти возле самого гроба.