БЛАТНОЙ, стр. 48

Первым моим чувством было смятение. Встреча с давним этим врагом не сулила мне ничего хорошего…

Кривя в ухмылочке мокрые свои губы, Гундосый спросил:

— Ты что, Чума, тут делаешь?

— Сам видишь, - сказал я, - выпиваем…

— Ну так пойдем со мной, - заявил он, - выпьем еще и, кстати, потолкуем. Как-никак, давние знакомые.

Я медленно встал и побрел за ним, увязая в раскаленном песке. Тон его озадачил меня. В нем не чувствовалось прежнего высокомерия; слова звучали мягко, почти дружелюбно.

«Что- то тут не так, -лихорадочно соображал я,- что-то за всем этим кроется… Непонятно только - что?»

Когда мы отошли, он сказал, искоса оглядывая меня:

— К шпане, значит, прибился? Блатную жизнь полюбил? За-а-абавно!

— Так уж вышло, - я пожал плечами, - Такая выпала карта… И переигрывать поздно.

— И… не страшно? - поинтересовался он.

— А чего бояться-то? - беспечно ответил я.

— Ну, как же! Наша жизнь - не мед. Нет, не мед. Всякое бывает.

— Ерунда, - отмахнулся я. - Ты же знаешь, я не из пугливых. Помнишь ту ночь - на Красной Пресне?

Мгновенная судорога передернула его лицо. Верхняя рассеченная губа дрогнула и приподнялась, придавая ему сходство с каким-то мелким зверьком.

— Слушай, - сказал он, - к чему ворошить старое? Он подался ко мне, придвинулся вплотную:

— Ты вот что… Хочешь со мной дружить? Хочешь, чтоб я тебе помог?

— Что-о-о? - я даже попятился, удивленный. - Дружить?

Я ожидал всего что угодно, но только не этого! И колеблясь, томясь, опасаясь подвоха, спросил Гундосого:

— Это… серьезно?

— Конечно, - ответил он, - тут, милок, не до шуток. Если желаешь - помогу! Замолвлю за тебя слово. Блатные пока ничего про тебя не знают. Но могут ведь и узнать! А тогда - сам понимаешь…

И, выдержав паузу, померцав глазами:

— Так как? - повторил он. - Хочешь?

— Ну, ясно, - сказал я, - еще бы! Только ты объясни: чего ты сам-то хочешь?

— Дело простое, - с натугой выговорил он. - Про тот случай - на Пресне - забудь! Не поминай ни единым словом нигде, ни с кем. Понял?

— Понял, - сказал я, не в силах скрыть торжествующей улыбки.

Вот, значит, как все обернулось! Любопытные сюрпризы иногда устраивает судьба. Гундосый утаил от ребят давнюю ту историю с надзирателем и оказался теперь в моих руках.

Наши шансы, таким образом, уравнялись. И неизвестно еще, кто кого должен отныне бояться по-настоящему!

Что- то в моем лице не понравилось ему, вероятно, улыбка. Очень уж она была откровенной! И он сказал, угрожающе понизив голос:

— Имей в виду, Чума! Начнешь трепаться - будет плохо. Наживешь беду.

— И ты тоже, - ответил я мгновенно и добавил с острым, мстительным удовольствием: - Имей в виду, Гундосый! Блатные ничего пока не знают. Но могут ведь и узнать! А тогда - сам понимаешь…

— Н-ну, что ж, - он насупился, сильно потянул воздух сквозь сцепленные зубы. - В конце концов, погорим оба… Какой с этого прок? Что ты здесь выгадаешь?

— Да в общем-то ничего, - признался я.

— Тогда порешим по-доброму?

— Ладно, - сказал я, - порешим…

— Ну вот и порядок!

Гундосый выплюнул изжеванный окурок, утер рот ладонью, затем сказал, пришептывая и мигая:

— Теперь и в самом деле пора выпить! Только не здесь. Жара, пылища… Вот что, - он хлопнул меня по плечу, - пошли на «малину»! Кстати, познакомлю тебя кое с кем… На всякий случай, давай договоримся заранее: ты из воровской семьи, вырос в притоне. Мать - шлюха, отец - босяк, из старорежимных, из тех, кого раньше называли «серыми». Согласен?

— Господи, - сказал я, - ты прямо как в воду смотрел; почти все совпадает! Отец когда-то и в самом деле босяковал здесь, был самым настоящим «серым».

— Тем лучше, - подмигнул Гундосый. - Сын босяка - это красиво! Это звучит!

Воровская малина помещалась на одной из глухих окраинных улиц - в подвале углового двухэтажного здания.

В полутемном этом подвале было прохладно и душно. Синими полосами стлался над головами густой табачный дым. Прерывисто тенькала гитара, и женский голос пел с хрипотцой:

Хихикая и потирая ладони, Гундосый сказал:

— Гужуются урки!

И потащил меня к столу. Там сидело двое: грузный немолодой уже мужчина с усами в пестрой ковбойке и другой - долговязый, сутулый, с длинным лицом, с уныло поджатыми губами.

— Привет, Казак, - сказал Гундосый. - Когда приехал?

— Утром, - отозвался человек в ковбойке, - с тбилисским, десятичасовым.

— Сделали дело?

— Да не совсем, - поморщился он и тут же спросил, коротко кивнув в мою сторону: - Кто?

— Залетный, - поспешил объяснить Гундосый. - Я его знаю - всю его породу… Честная семья, истинно воровская!

Склонившись к Казаку, он что-то сказал негромко. Слов я не уловил; гитарист в этот момент взял новый аккорд, тронул басы. Под низкими сводами подвала поплыла протяжная мелодия «цыганочки». И тот же сипловатый голос завел, затянул:

Плавное течение мелодии внезапно пресеклось, сменилось упругими плясовыми ритмами. Рокот гитары стал суше и звончей. И мгновенно в песню включился новый голос - мужской:

Гитара смолкла на миг. Еле слышно дрогнула одинокая струна. И в звенящей этой тишине призывно и отчетливо отозвалась женщина:

— Делай, Марго, - закричали из угла, - давай, Королева! Огня больше, огня… Топни ножкой!

Стремительно зазвучали струны, грянула и рассыпалась дробь каблуков. Там в углу началась беспорядочная пляска… Малина гуляла! Она полна была адского веселья, угара и грохота.