БЛАТНОЙ, стр. 140

Обстоятельства, связанные с ночным этим происшествием, были вот каковы: после смерти Гуся и особенно после того, как обвинение в убийстве незаслуженно пало на одного из ссученных - на друга Брюнета, враги наши переполошились, их охватила паника. И вот тогда Брюнет поклялся отомстить блатным, отомстить жестоко и всем сразу. Вскоре он дождался удобного случая.

Суки, как известно, пользовались доверием администрации, были в контакте с ней, и кое-кто даже служил в лагерной самоохране и имел доступ к оружию. С помощью одного из таких вот самоохранников Брюнету удалось тайком заполучить автомат. Случилось это в полночь. Спрятав автомат под полою бушлата, Брюнет осторожно выскользнул из штабного барака, ворвался к блатным и с ходу с порога открыл яростную стрельбу.

Урки в этот момент не спали - шла большая игра. Игроки (их было несколько пар) располагались на полу возле печки. Вокруг них теснились любопытствующие. И здесь же, как обычно, кривлялся и мельтешил Баламут.

Все они полегли под пулями. Спаслись лишь те из блатных, кто находился по другую сторону печки - в дальнем конце барака.

Спасся, кстати, и знаменитый онанист Солома. Он ведь жил уединенно, ютился за занавеской и не принимал участия в общих развлечениях - ему с избытком хватало собственных, своих…

Тринадцать трупов за одну ночь - это было событие чрезвычайное! И хотя в лагерях за последние годы привыкли к крови, такое обилие ее встревожило всех. Дело дошло до Москвы. На пятьсот третью стройку срочно прибыла комиссия из министерства. Началось строжайшее расследование.

Брюнета и всех его друзей из самоохраны тотчас заковали и отправили в Красноярскую внутреннюю тюрьму. Одновременно были арестованы и надзиратели, дежурившие в зоне в ту роковую ночь.

Комиссия вообще действовала весьма решительно: лагерная администрация была перетасована и частично разогнана, а командный состав - полностью сменен.

А затем дошла очередь и до нас. По зоне пополз слушок о готовящемся массовом этапе. И вскоре то, о чем смутно поговаривали арестанты, подтвердилось. Однажды утром - на вахте во время развода - старший нарядчик зачитал список тех, кому надлежит готовиться к отправке. Список был большой и в нем - одним из первых - значилось мое имя.

В последний момент (когда этапируемые уже брели с вещами к воротам лагеря) я завернул в больницу к Левицкому. И вот какой произошел у нас разговоре

— Что ж, прощай, - проговорил, сдвигая брови, Костя. - Жаль, конечно. Нелепо как-то получилось. Главное - не вовремя.

— Нелепо, конечно, - сказал я, - хотя - как знать? Старый кореш мой, Никола Бурундук, говорил: «Что Господь ни делает - все к лучшему. Он больно бьет тех, кого сильно любит».

— Это какой же Никола? Тот, что был убит возле барака?

— Тот самый, - кивнул я.

— Ну, вот видишь, - скупо усмехнулся Левицкий, - видишь сам, какова цена этим изречениям? Да и вообще трудно, мой милый, рассчитывать на лучшее… Но все же имей в виду, старый уговор остается в силе.

Он пристально, остро, из-под нависших бровей глянул на меня, царапнул сощуренным глазом:

— Понимаешь? По первому сигналу… Мы надеемся.

— Но неизвестно ведь, куда нас теперь загонят, где мы окажемся.

— Неважно. Если в пределах стройки…

— Ладно, - кивнул я и спросил, понижая голос: - Скажи-ка, только честно. Эта ваша затея, по-твоему, реальна? Ты сам-то веришь в нее?

— А ты? - спросил он тотчас же. Я молча пожал плечами.

— Со своими ребятами ты уже говорил? - поинтересовался Костя.

— Только с некоторыми - с самыми близкими друзьями.

— Люди надежные?

— Еще бы, - сказал я. - Но погоди, ты мне так и не ответил…

— Что я могу тебе сказать, - наморщился он. - Я же человек маленький, подчиненный. Все зависит от главного штаба, а он далеко. Но вообще, если хочешь, я считаю, что все реально. Вполне реально! Последний случай это как раз подтвердил.

Он придвинулся ко мне, глаза его блеснули мрачным юмором:

— Знаешь, сколько времени прошло от начала стрельбы до того момента, когда была объявлена общая тревога?

— Ну, черт его знает. Ну, сколько? - затруднился я. - Ну, вероятно, немного…

— Двадцать с лишним минут, - торжествующе объявил Левицкий, - почти полчаса! В штабном бараке, оказывается, все дежурные спали. И спал даже один из часовых на вышке. А другой часовой - смех, ей-богу! - растерялся, услышав пальбу, ничего не понял, стал звонить на вахту, а там тоже спят. Ты понимаешь? Спят, как сурки… У них с вечера была грандиозная попойка - ну, и вот.

— Но теперь, - возразил я, - все будет иначе. Новая метла чисто метет…

— Пустяки, - отмахнулся Костя, - люди везде люди. Обживутся, привыкнут, и все вернется на круги своя. Да и не такая уж это метла новая! Прибывшие с комиссией мусора - старые северяне. Работали в Лабутнанге, в соседнем управлении. Нравы и привычки у всех у них одинаковые. Новый кум, как я уже выяснил, любит спирт… Стало быть, я ему буду нужен. А начальник лагеря - бабник. К этому мы тоже ключи подберем. Для почина, конечно, придется подсунуть ему Вальку…

— Д-да, Валька, - я вздохнул тягуче, - хорошая баба. Жалко ее… Где она, кстати?

— На главном складе. Сбегай - может, еще успеешь повидать.

На мгновение с какой-то сосущей, сладкой тоскою представил я себе эту женщину, ее дыхание, запах ее кожи. Метнулся было к двери… Но тут же понял: нет, нельзя! Лучше уйти так - не видя ее. Иначе потом воспоминание о ней не даст мне житья - одолеет в пути, заломает.

— Передай ей привет, - сказал я. - Пусть не забывает! И всем остальным передай тоже. Всем вашим: Оболенскому и Бороде, и Вите. Хотя Витя и не терпит меня… Я, между прочим, так и не понял: за что? И сейчас не понимаю. Что он, собственно, против меня имеет?

— Да нет, - устало сказал Левицкий, - он не против тебя - он вообще против всех блатных. Не любит их, что ж поделаешь? Но к тебе он за последнее время как раз неплохо стал относиться. Особенно после того, как я ему показал твои стихи.

— Какие стихи?

— Ну те, которые ты в тетрадку переписал. Помнишь?

Когда-то я, валяясь в больнице, действительно решил записать для памяти несколько новых стихотворений. Выпросил у Левицкого тетрадку. И потом, уходя, забыл ее, оставил на тумбочке в своей палате. Развернувшиеся затем события были столь катастрофичны и стремительны, что мне вообще стало не до стихов. Теперь, вспомнив о них, я проговорил небрежно: