Источник счастья, стр. 20
Когда началась война, Вера училась на пятом курсе университета, на филологическом факультете. Она хорошо знала немецкий. Поступила в разведшколу, была заброшена на парашюте во вражеский тыл, в Белоруссию. Сначала воевала в партизанском отряде, потом её устроили машинисткой в немецкую комендатуру в Гродно. Фашисты арестовали очередного связника, он выдал Веру.
Письмо сохранила девушка, сидевшая с ней в одной камере. Девушка была местная, её мать выкупила её у полицая-охранника за две бутылки самогона и шмот сала. После войны она разыскала остатки Вериной семьи, мать и сына.
В самые тяжёлые моменты жизни папа доставал письмо, читал вслух. То есть он не читал, просто держал в руках и произносил текст наизусть. Соня вдруг вспомнила, как на следующий день после возвращения из Германии опять застала папу с письмом в руках.
— Софи, нам через двадцать минут выезжать. Я думал, ты заснула. — Нолик подошёл сзади, стал разглядывать фотографии через Сонино плечо. — Слушай, а этот, он что, твой дед? Лукьянов? Кстати, кто он был?
— Не знаю. Какой-то лётчик. Они даже пожениться не успели, он сгорел в самолёте ещё до войны. Лукьянова — бабушкина фамилия, не его.
— Так это он или нет?
Соня покачала головой, пролистала альбом, ткнула пальцем в фотографию молодого человека лет двадцати, круглолицего, курносого.
— Вот он. Они жили в одной коммуналке на Сретенке. Он погиб, когда она была ещё беременна, и даже не успел узнать, что у него родился сын.
— Погоди. — Нолик часто, недоуменно моргал. — Тогда кто же этот лопоухий, с ребёнком на руках?
— Понятия не имею.
Нолик заметил на столе, в стакане для карандашей, маленькую лупу, взял снимок у Сони из рук и пробормотал:
— Какая странная у него форма.
Нолик с детства увлекался военной историей, собирал солдатиков, прочитал уйму мемуаров, исследований, знал всё об оружии, знамёнах, орденах, погонах.
Он разглядывал снимок минуты две и вдруг прошептал:
— На нём немецкая форма. Софи, этот парень — он лейтенант СС!
— Чем болеет это дитя? — спросила Александра Фёдоровна.
Она обращалась к профессору Свешникову, но он не успел открыть рот. За него ответил Ося:
— Дитя постарел от ужаса, путешествуя над Атлантикой на воздушном шаре. Запасы питьевой воды подходили к концу. Жирные чайки кружили рядом, воровали мои сухари и вяленую говядину. Сытно пообедав моей провизией, они собирались на десерт съесть меня. Я пытался объяснить, что я худой и невкусный, но уговоры не помогали. Мне пришлось разрядить в них мой револьвер, хотя я противник убийства. Ветер дул с моря вверх таким образом, что мой шар поднимался всё выше, днём солнце сжигало мою кожу, и она сморщилась. Ночью лунный свет серебрил мои волосы, и они стали седыми. Зубы сточились, когда пришлось съесть кожаные ботинки, чтобы не умереть от голода. Потом заболело сердце. Оно подпрыгнуло к горлу, и я чуть не выплюнул его, как фруктовую кость, но вовремя опомнился и проглотил назад. Это случилось, когда прямо передо мной оказался австрийский аэроплан-разведчик. Завязался бой. Я швырял в него мешочками с песком, он стрелял в меня из пулемёта.
— Он выпустил штурвал? — спросила великая княжна Ольга.
— Хороший вопрос. — Ося одобрительно кивнул. — В кабине их было двое, лётчик и стрелок. Неизвестно, чем бы кончилась эта неравная схватка, если бы мои мешки не рвались на лету. Песок попал австрийцам в глаза, аэроплан потерял управление и стал падать. Но мой шар был пробит в нескольких местах. Внизу я видел бескрайнюю морскую гладь, она стремительно приближалась. Сквозь толщу воды я мог разглядеть медуз, рыб, огромных китов и маленьких симпатичных морских коньков. Мир был прекрасен, и я с грустью прощался с ним. Когда дно моей корзины коснулось воды, я потерял сознание.
— Милый мальчик, — сказала Александра Фёдоровна.
Ей явно наскучила Осина болтовня. Но великие княжны уходить не хотели.
— Как же вы не утонули? — спросила Татьяна.
— Дельфин подобрал меня и принёс к берегу. Но это оказался необитаемый остров. То есть там жили люди, но они были потомками древних ацтеков и практиковали человеческие жертвоприношения.
— Ты потом об этом расскажешь, детка, а сейчас нам пора, — сказала Александра Фёдоровна.
— Нет, подождите ещё немного, это самое интересное, как я сражался с главным ацтекским жрецом. Он был колдун.
— Ося, остановись, — прошептала Таня, склонившись к его уху, — расскажешь потом, сейчас не надо.
— Но как же? Потом я уже ничего не смогу рассказать. Скоро явится граф, инспектор госпиталей, и я должен буду спрятаться, сидеть тихо, потому что его превосходительство антисемит. Не исключено, что с ним вместе явится сама императрица, она тоже не любит евреев.
В палате стало страшно тихо. Императрица побледнела. Все смотрели то на неё, то на Осю. Было слышно частое, возмущённое пыхтение графа. Никто не решался сказать ни слова. В напряжённой тишине вдруг прозвучал тихий сдавленный голос:
— Ваше величество, вы уж не серчайте, простите мальца.
Говорил один из раненых.
— Ой! — испуганно пискнул Ося и спрятался за Таню.
— Милый мальчик, — повторила императрица, когда процессия покинула палату и двинулась дальше по коридору, — так чем же он всё-таки болен?
— Прогерия, ваше величество, — ответил Свешников, — весьма редкое заболевание, при котором ребёнок стареет, не успевая вырасти, и умирает лет в одиннадцать-двенадцать от старческих болезней.
— Можно ему помочь?
— Боюсь, что нет, ваше величество.
— Где его родители?
— Он сирота.
— Мы могли бы молиться за него, на все воля Божья. — Императрица возвела глаза к потолку. — Он как будто символ своего несчастного племени. Надо его окрестить.
Глава четвёртая
После бурной новогодней ночи в Куршевеле Пётр Борисович изменился. Он стал пристальнее вглядываться в зеркало. Морщины, мешки под глазами, пятна старческой пигментации, похожие на ржавчину, — всё это он не замечал раньше, а теперь видел как сквозь лупу.
Иногда взгляд его надолго останавливался на платиновых стрелках наручных часов. Это были отличные часы, они стоили семьдесят тысяч евро и шли идеально точно. Но Петру Борисовичу казалось, что они спешат. Слишком быстро крутятся стрелки. Время тает, как будто кто-то ворует его, примерно так же, как воруют нефть, нелегально присосавшись к трубе.
Он вдруг поймал себя на том, что внимательнее смотрит на других, своих ровесников и тех, кто старше. В глаза бросались разные любопытные мелочи.
Банкир А. красит волосы и брови. Политик Б., глава парламентской фракции, перед выборами что-то сделал с лицом, убрал отеки, разгладил морщины. Руководитель крупного концерна, болезненно толстый и совершенно лысый, уехал куда-то, вернулся худым, подтянутым. На голове настоящие живые волосы.
Но проходило время — несколько месяцев, год, и лицо политика Б. опять становилось отёчным и морщинистым, руководитель концерна толстел и лысел.
У банкира А. оторвался тромб, и он умер. Банкир был ровесником Кольта. Он не курил, не пил спиртного, не баловался травкой. По выходным прыгал на теннисном корте, зимой нырял в прорубь.
После похорон за поминальным столом Пётр Борисович оказался рядом со своим давним приятелем, министром В. Министр был старше Кольта на восемь лет.
— Ну что, Вова, что ты думаешь об этом? — тихо спросил Кольт после третьей рюмки.
— Да нет, Петюня, брось, ерунда! Если только… — министр нахмурился, помотал головой, очень тихо, одними губами, произнёс несколько имён и вопросительно уставился на Кольта.
— Я не это имел в виду, — грустно улыбнулся Кольт, — конечно, никто ему не помог. Тромб оторвался. Но ведь, по большому счёту, какая разница?
— Как какая? Очень даже большая!
— Да, возможно, разница есть. Но итог один, Вова. Десять лет, ну двадцать. А потом? Тромб, опухоль, инфаркт, это ещё ничего, быстро. А если инсульт, маразм, паралич?