Бунт женщин, стр. 17

После потери ребёнка Инна перестала улыбаться. Ни разу не надела яркой одежды, ходила в одном и том же, тёмном скромном платье. Злой прищур, ненависть к посетителям. Посетители — мужчины. Инна — мужской мастер. Мне хочется сказать ей: «Не проткни им голову, твои клиенты не виноваты в твоей беде». Вместо этого говорю:

— Пожалуйста, ешь побольше и больше гуляй. Я пошла. — А сама продолжаю стоять. — Может, на подготовительные курсы устроишься и вместе в институт поступим?

— Ты чего? Профессия вот она, кормит меня.

— Разве жизнь — еда? Для души.

— Для души читать с утра до ночи, не понимать ни черта в чужой учёности, завидовать чужому уму? Не для меня. Я себя всегда прокормлю. — Инна полоснула по мне несчастным взглядом. — Ты вот возвращайся.

…Нам с Денисом достались боковые полки, в проходе. Не посидишь рядом — идут и идут люди, чуть не по ногам. Большую часть пути мы стоим в тамбуре, глядя в окно.

— Ты куда хочешь поступить? — спрашивает Денис.

— Не знаю, не думала.

— Чем тебе нравится заниматься?

Смотрю в светлые узкие глаза Дениса.

— Мне кажется, тебе понравилось бы работать с людьми… — говорит он. — Ты стала бы замечательным преподавателем.

Я вздрагиваю. Денис толкает меня на те же рельсы, что и отец.

— Не нравится школа, можно преподавать в институте, — замечает Денис мою реакцию. — А можно стать психиатром. Сколько людей нуждается в помощи! Ты так мягко и терпеливо говорила с Инной! Благодаря тебе она пришла в себя и начала работать. Если бы не ты, неизвестно, сколько ещё лежала бы уткнувшись в стену. А то и покончить могла бы с собой!

— А ты на биофак пойдёшь?

— Нет, конечно. Я хочу стать геологом. Хочу подальше от людей, от цивилизации!

— А как же твои любимые звери?

— Звери мало живут. Не хочу переживать их смерти, их страдания. Это издевательство — держать их не в природных условиях.

— Можно изучать их в природных условиях.

— Я ехал к тебе в поезде, смотрел в окно. Деревья, поля, холмы — такой покой! Захотелось самому побыть в покое, вышел на остановку раньше. Тишина в лесу, свет в поле… дышать легко.

— Что же ты хочешь изучать?

— Камни.

— Они — холодные, жёсткие!

— Они — спрессованная, когда-то тёплая жизнь. Они тоже живые. В них те же элементы, что и в нас с тобой, просто переставлены по-другому. Кто знает, чем, кем они были раньше. Из вулкана лава — жидкая, огонь, а — застывает валунами, камнями, причудливыми фигурами.

— Но ты так хорошо знаешь биологию, её можешь сдать не готовясь!

— То, что знаю, уже моё. Хочу знать больше…

Если бы мне предоставили право выбора: мой сын или Денис? Почему «или»? Я могла бы родить сына, вернуться домой, и ко мне пришёл бы Денис. Пришёл бы?

— А как ты относишься к психологии?

Наверное, все в поезде давно спят. И проводница спит. А мы с Денисом стоим в тамбуре. И он задаёт мне вопросы. Но то ли светлый узкий взгляд Дениса, то ли наше бессонное стояние в тамбуре, когда весь мир вокруг погружён в сон, то ли страх перед дождём и пьяным отцом… я не могу отвечать.

Денис провожает меня домой.

Дождя в этот час в нашем Посёлке нет Есть раннее утро. Оказывается, поезд, когда везёт людей на север, останавливается на нашей станции в пять сорок три утра. Вот почему я никогда его не видела и не слышала, и долгие годы мне казалось, что есть в мире один-единственный поезд: тот, что может увезти меня на юг, от дождя!

Дождя нет. Исходит, истаивает последними часами ночь, цепляется за фонари и крыши домов, не хочет пускать свет.

Денис стоит передо мной у крыльца нашего домика, за который не надо платить ни копейки, и держит мою сумку с вещами. Вещей мало, я не купила себе ни одной новой, несколько старых тряпок и диплом бухгалтера.

Под лампой, что освещает крыльцо, не светятся его волосы, спрятанные в капюшон куртки, глаза — в тени, и весь он, до рта, застёгнут на железную молнию.

Мы стоим и стоим, как в тамбуре поезда, одни в мире, погружённом в сон.

Сейчас я открою дверь, и проскользну по спящему ещё какое-то время дому в свою комнату, и лягу в свою постель, и усну без сновидений. А может быть, не усну, а буду держать перед собой узкие светлые озерца глаз и смотреть в них.

Прошла, наверное, целая жизнь, в окне гостиной вспыхнул свет.

Мама проснулась. Мама ждёт меня. Мама кипятит чай и печёт мне мои любимые оладьи.

Денис поставил сумку на крыльцо, повернулся и пошёл прочь. Он шёл и не оглядывался. А я стояла рядом с сумкой у ноги на крыльце своего дома и смотрела, как уходит от меня Денис, мужчина, которого нельзя ненавидеть.

За моей спиной, в моём тылу — мама, она печёт мне оладьи.

Глава шестая

Мама не пекла мне оладий и не кипятила мне чай, она сидела, пригнувшись к коленям, и не встала, когда я вошла. Лишь подняла голову.

С неузнаваемого лица — глаза обречённого.

Я подошла к ней, и она пала в мои руки. Хрупкая, тощая. Выпирают лопатки дистрофика. Роскошные когда-то волосы висят сосульками.

— Машка, рюмашку!

Я вздрогнула.

Голос — хриплый, незнаком:

— Куда ты делась, дура-баба? Рюмашку и закусь. Жрать давай.

Мама тоже вздрогнула, когда раздался зов отца. И закаменела спиной. Я ещё крепче прижала её к себе.

— Не ходи, мама, — шепчу я.

— Машка!

Мама пытается снять мои руки с себя.

— Я пойду, мама.

Цветы по стенам родительской спальни, все стены — в зелени. Огромная двуспальная кровать, по диагонали — отец.

Не отец. Заросший бородой и волосами чужой мужик — такие стоят у пивного ларька. Глаза налиты кровью.

— Здравствуй, — говорю, все свои силы бросая на то, чтобы победить дрожь.

Отец садится в постели.

— О, у нас дорогая гостья! К нам пожаловала блудная дочь. Проститутка. Тварь. Шлюха. — Он поднимает голову лампы, стоящей на тумбочке, и светит мне в лицо. — Какие мы щипаные! Какие мы драные! И что же ты мне, дочь, принесла? Бутылку — обмыть потерю девственности? Где же бутылка? В гости идёшь, неси бутылку. Это ещё не значит, что я с тобой стану пить. Ну, и со сколькими ты трахалась? — Он шарит по мне жадными глазами. — Не в мать. Мать была девочкой и ни разу не изменила мне. Твоя мать — мой ангел.

Жалкий алкоголик.

Но почему-то я стою перед ним, опустив руки по швам, как солдат — перед генералом. Господи, дай мне силы восстать против него!

Мама тянет меня сзади за куртку.

— Машка, поди сюда! Не воспитала, как положено, вот плоды! Шлю-ю-юха! Ты куда пятишься? Стоя-ять!

Но я наконец прихожу в себя и вылетаю из комнаты.

Бедная мама!

Мама остаётся под шквалом ругательств и оскорблений, я кидаюсь к телефону, неверным пальцем, срывающимся с диска, набираю номер.

— Ангелина Сысоевна, — шепчу в трубку. У неё сонный голос — ещё нет семи. — Вы говорили, учились в медицинском. Вы говорили, все врачи Посёлка — знакомые, пожалуйста… кто заберёт его? Пьян. Замучил маму.

— Доченька! Вернулась! Я скучаю, сил нет.

Мама несёт отцу стакан с водкой, движется суетливым семенящим старческим бегом. А маме всего-то тридцать восемь.

— Ты хочешь отдать отца в больницу, на принудительное лечение?

— Да. Хочу. Мама погибает.

— Доченька, не волнуйся, я поймаю людей до работы. Сразу, сейчас. А потом… мы с тобой увидимся, да?

Из спальни хлюпающий звук. И сразу — истошный крик:

— Ещё стакан!

Голос близко. Отец встал. Ещё секунда, и он — в гостиной. Занял её всю. Качается из стороны в сторону, руками цепляется за воздух, пытаясь сохранить равновесие. От него плещется запах — волнами, окатывая меня, заливая.

— Нет, я должен выразить тебе своё отцовское возмущение. Опозорила! Из-за тебя я бросил работу. Из-за тебя я…

— Из-за Люши, — говорю. — Из-за Люши ты…

— Замолчи! — неожиданно резким голосом обрывает меня мама.

Удивлённо смотрю на неё. В её лице такой страх, что я прикусываю язык.