Звезда и тень, стр. 8

У Леды возникла отчаянная мысль выложить все обстоятельства дамам с Южной улицы, но леди Миртл никогда бы не унизилась до просьб о помощи словом или делом. Нанести визит вежливости утром и упомянуть, что ей нужно поискать более подходящую работу, — это было бы приемлемо. Но признаться, что она может оказаться на улице, — нет, это невозможно. Девушка открыла окно, чтобы проветрить комнату. Запах уксуса тяжело оседал на окрестности, смешивался с сырыми испарениями канала. Еще не стемнело, но она надела ночную рубашку и улеглась, стараясь заглушить нарастающую в ней тоску. Одного сэндвича с огурцом было явно недостаточно для ужина, но она настолько устала и чувствовала себя такой неуверенной, ощущая подступающую панику от того, что случилось. Сон казался благословенным спасением.

Как только она закрыла глаза, перед ней возник образ леди Кэтрин, ее матери и то, как они украшены драгоценностями. Блуждая среди туманных видений, шелеста шелка, голосов, говорящих на иностранных языках, она вдруг пробудилась в комнате, погруженной в темноту. Это ее смутило, она думала, что спала едва ли минуту, а не несколько прошедших часов.

Сердце снова билось тяжелыми ударами, в ушах стояла глухая тишина. Вдалеке прозвучал тонкий свисток поезда, идущего в ночь.

Глаза слипались, их невозможно было открыть. Леди Кэтрин улыбалась где-то рядом доброжелательной милой улыбкой, касаясь руки Леды. Мисс Миртл заставляла ее проснуться. Кто-то находился в комнате. Надо проснуться, проснуться, проснуться. Но не было сил открыть глаза. Она так устала, что спала бы даже на улице. Серебряные ножницы блестели в канаве… Она наклонилась, чтобы достать… Но мужская рука перехватила их. Он был здесь, в ее комнате… Она должна проснуться… она должна… должна…

Во сне он схватил ее за запястье и прижал к себе, к своему подбородку. Она не испугалась, хотя не видела его, не могла разомкнуть веки. Она чувствовала себя в его объятьях в безопасности, словно убаюканной. Такой защищенной и огражденной от всего… такой защищенной…

4

Это был огромный дом, но Сэмми уже начал привыкать к большим помещениям. Он их любил. Пустые комнаты полны воздуха, под босыми ногами тканые лаухаловые циновки, кругом белые колонны и широкие портики, называемые ланаи, эхо голосов идет от высоких потолков, а в ушах все время стоит шум океана.

Сегодня мальчик собирался в гости к леди Тэсс, поэтому на нем были ботинки, белый матросский костюмчик с морскими сине-красными полосками, такой новый, что не хотелось даже двигаться. Он боялся что-нибудь испортить. Одежды у мальчика было много, но он предпочитал ее не трогать и держать новой в гардеробе или комоде. Так приятно было заглянуть на полки и увидеть, что все аккуратно сложено, такое чистое и хрустящее.

Сэмми сидел на стуле, разглядывая красивое поперечное плетенье циновки на полу, в то время как леди Тэсс беседовала с миссис Доминис. Он не прислушивался к их словам, обыденный разговор женщин не вызывал у него интереса. Когда леди Тэсс спросила, не хочет ли он остаться дома и поиграть, ребенок не согласился, он хотел побыть с ней. Он всегда этого хотел. Лучше всего было, когда она обнимала его и прижимала к себе, но ему нравилось также, когда она брала его за руку или когда он мог зажать кулачком складки ее платья.

Сегодня леди Тэсс вывела к гостям своих детей — мистера Робекка и маленькую Кэй. Гавайские леди с удовольствием с ними общались, это было заметно.

Сэмми размышлял, было ли у миссис Доминис еще другое имя, на ее собственном языке, вместо того, каким ее называли иностранцы, унаследованного от бородатого супруга-итальянца. Когда он спросил об этом леди Тэсс, она ответила, что христианское имя миссис Доминис — Лидия. Но ему хотелось знать подлинное имя. У всех гавайцев странные живые имена. Миссис Доминис тоже была настоящая леди, с низким бархатистым голосом, шоколадной кожей островитянки. Когда она наклонилась, чтобы крепко обнять Роберта и Кэй, они показались очень розовыми и маленькими.

Сэмми стоял позади леди Тэсс, когда миссис Доминис пожелала обнять его, и не подошел. Он знал, что ему бы эта ласка понравилась, но понимал, что Роберт и Кэй были детьми леди Тэсс, а у него не было второго, отцовского, имени, и потому он чувствовал себя неловко в этом красивом наряде.

Маленькая Кэй свернулась калачиком на коленях миссис Доминис, прижавшись щекой к пышной груди. Роберт рассердился, что остался без внимания, пока, наконец, ему не дали орехов. Четырехлетний малыш уселся на пол у ног гостьи и занялся черными, словно полированными, орехами.

— Ты когда-нибудь занимался рыбной ловлей? — спросила миссис Доминис у Сэмми.

Он кивнул. Американские и английские леди никогда не разговаривали с детьми в гостиной, но гавайцы хотели знать, чем они занимаются, проявляя при этом живой интерес, будто они сами были детьми.

— Я поймал мано, мэм, — акулу.

— Акулу? Большую?

Он покачался на стуле из стороны в сторону.

— Довольно большую, мэм.

— Такой же длины, как моя рука?

Мальчик взглянул на ее протянутую руку. Она была пышной и мягкой, не такой тонкой, как у леди Тэсс.

— Немного длиннее.

— Ты убил ее?

— Да, мэм. Я ударил ее веслом. Кук-вэйн помог мне ее добить.

— У нас подавали ее вчера к обеду, — сказала леди Тэсс.

— Отлично, — миссис Доминис улыбнулась Сэмми. — Убить акулу и съесть, значит, стать очень храбрым. Он с интересом взглянул на нее.

— В самом деле?

— Конечно. Мано Кане — ловец акул — ничего не боится в море.

Сэмми даже немного приподнялся, пораженный этой мыслью. Он стал фантазировать, вообразил себя акулой, скользящей в темных глубинах океана. Бесстрашной, хватающей зубами все, что ей угрожает.

— Я спою тебе песню об акулах, — сказала миссис Доминис и начала петь на своем родном языке. Это даже не была песня, у нее не было мелодии, а только ритм, который подчеркивался ударами пальцев по коленям. Мальчик вслушивался в поток звуков, словно зачарованный.

Когда она закончила, леди Тэсс попросила спеть еще что-нибудь. Миссис Доминис встала, все еще держа Кэй на руках, села за фортепиано. Она пела привычные английские песни, а леди Тэсс и маленький Роберт подпевали ей, а Кэй невпопад хлопала своими маленькими ручонками.

Сэмми тихо сидел на стуле. Он не присоединился к ним. За всеми мелодиями ему слышалась запавшая в сознание ритмичная песня акулы.

5

— Вам следовало бы выйти замуж, моя дорогая, — сказала миссис Ротам Леде. Пожилая женщина, к сожалению, не пояснила свою мысль, как это сделать. Она сидела на кончике стула, как на насесте. — Я не против машинописи, — Она нежно сложила пальцы с синеющими венами и слегка ими постучала, словно печатала. — Подумайте только, какими грязными станут ваши перчатки.

— Я не собираюсь надевать перчатки, миссис Ротам, — сказала Леда. — По крайней мере, тогда, когда буду печатать.

— Но куда вы их положите, если снимете на время работы? Они так пачкаются, вы же знаете, что такое перчатки.

Миссис Ротам покачала головой, и седые завитки волос на висках качнулись в такт под полями ее шляпки, такой же скромной, как у девушек много лет тому назад.

— Вероятно, в моем столе будет ящик, и я оберну их в бумагу и положу туда.

Мисси Ротам не отвечала, но все еще качала головой. На фоне бледно-розовых стен и выцветших портьер цвета зеленых яблок она выглядела хрупкой, изящной и древней, как гирлянды в георгиевском стиле на штукатурке, что украшали потолок и камин.

— Это просто несчастье, представить вас за конторкой, — внезапно сказала она. — Я хочу, чтобы вы передумали, Леда, дорогая. Это не понравилось бы мисс Миртл, не правда ли?

Этот довод, приведенный тоном легкого упрека, горько задел Леду. Не было и тени сомнения, что мисс Миртл это вовсе бы не понравилось. Девушка опустила голову и сказала с отчаянием: