Тобол. Много званых, стр. 63
Матвей Петрович видел, что бухарец обозлён до крайности. Глаза его сузились, ноздри раздулись, щёки запали, как у собаки.
– От пули саблей не отмахнёшься, – хмыкнул Емельян.
Служилые выходили во двор и тоже доставали пистолеты.
– Ты понимаешь, почему я пришёл, Ходжа? – спросил Матвей Петрович.
– Бери, что хочешь, – отдаю, но в гарем, клянусь Пророком, не пущу!
– Твои муллы обращают остяков в махометанский закон, а остяки потом убивают моих людей, – сказал Матвей Петрович.
– Я муллам не халиф! – прорычал Касым. – Я…
– Врёшь! – гневно оборвал его Матвей Петрович. – Это ты им платишь!
– Ты дозволил мне скупать меха только у мусульман! Ты меня загнал!
– Если твои муллы ещё раз сунутся к инородцам, – внушая, медленно и веско произнёс Матвей Петрович, – я пошлю служилых по татарским деревням, Касым. Они вытащат из мечетей всех мулл и бросят в Иртыш, понял? А твоих жён выволокут из гарема и высекут на торгу!
Касым едва удерживал лицо, чтобы не ощериться. Емельян и служилые, стоя за спиной Гагарина, ухмылялись.
– Пушнину отныне разрешаю тебе скупать только у моих приказчиков на Гостином дворе, а у промышленников – не сметь! И каждую десятую шкурку ты отдашь мне!
– В казну? – задыхаясь, прохрипел Касым.
– Мне! – Гагарин выпучил глаза и ткнул пальцем себе в грудь. – За то, что я вас, бухарцев, терплю! И дом твой до гарема мои люди сейчас разграбят! Знай своё место, Ходжа Касым!
– До бревёшек обдерём, – с удовольствием подтвердил Емельян.
Впрочем, наказать бухарцев было куда проще, чем остяков, которых от возмездия отделяли сотни вёрст по реке. В далёкий Певлор Матвей Петрович отправил два дощаника со служилыми под командой всё того же Емельяна. Служилые должны были изловить мятежников и привезти на расправу.
Дорога была трудной. Север поливали осенние дожди. С полуночного океана дули мёртвые, неудержимые ветра грядущей зимы. Мокрые паруса отяжелели, как деревянные, и опасно кренили суда под боковым нажимом. Тугие, вязкие и тёмные волны катились навстречу дощаникам бесконечными рядами, словно широкие ступени на долгом подъёме; грузные суда не могли рассечь их носовыми отвалами и продавливали своим весом, окутываясь пеной по обводам. Обь просторно ворочалась, будто медведь перед спячкой.
Служилые гнули спины на вёслах и потихоньку озлоблялись на остяков. Требовалось успеть вернуться в Тобольск до ледостава, чтобы не вмёрзнуть и не пропасть, а грозный ледостав поползёт от моря вверх по Оби и Иртышу куда быстрее, чем суда движутся на вёслах и под парусами. Надо иметь запас времени, поэтому дощаники шли порой и ночами. Когда на пути встречалось какое-нибудь остяцкое селение, служилые без колебаний выгоняли хозяев и занимали лучший дом, чтобы отогреться и выспаться.
Через три недели дощаники Емельяна добрались до Певлора.
– Не сбежали на зимние станы, дурачьё, – сказал Емельян, вглядываясь с борта дощаника в дальний берег, над которым вились белые дымки. – Ты помнишь, Кондрат, по рожам, кто на вас летом нападал?
– Не помню я нихрена, – недовольно ответил Кондрат Шигонин. – Они же все одинаковые. Выскочили, дьяволы, как из-под земли.
– Тогда розыск по-нашему проведём, по-чередовски.
– Это как?
– Возьмём десять первых попавшихся и объявим их зачинщиками.
Дощаники утюгами выехали на приплёсок. Разминая руки и ноги, служилые столпились на берегу у сходней. Емельян напоследок проверил узлы на снастях, чтобы ветер не шатал мачту-щеглу, а волна не трепала руль, и спрыгнул с борта к своим людям.
– Сегодня жрём, спим, а завтра утром в обратный путь, – сказал он. – Перед выходом обшарим балаганы и похватаем мужиков.
Князем Певлора снова был Пантила Алачеев. Поначалу сильный русский отряд насторожил его, но служилые вели себя как гости: смеялись, хлопали остяков по спинам, спрашивали дозволенья. Пантила перевёл дух: ему очень хотелось поверить Большому Старику Бога, что русские не будут мстить. Служилых Емельяна разместили в лучшем доме и от пуза накормили.
А утром русские снарядили свои корабли для плаванья, вернулись на высокий берег – и вдруг набросились на Певлор, словно демоны морт-пор-нэ, которые у воды – люди, а в лесу – чудовища. Неужели это они вчера сидели с остяками у очагов, ели из общего котла, подмигивали девкам, восхищались мощью медвежьих клыков на перевязях мужчин? Уже не гнев, а отчаянье захлестнуло Пантилу: почему остяков все безжалостно обманывают и бес- пощадно предают? Их предали бухарцы со своей луной, предали русские со своим крестом, предали собственные боги с идолами и капищами!
Служилые топтали кострища, бесстыже лезли в амбары, выбрасывая на землю зимние припасы, врывались в дома, распихивали по мешкам одежду и связки шкурок. В загонах яростно лаяли и бесновались собаки. Женщин, которые вцеплялись в вещи, служилые отбрасывали ударами кулаков, детей отшвыривали с дороги пинками, а мужчин валили на землю и вязали им руки верёвками. Остяки кричали, вырывались, но не пытались доставать ножи – они знали силу и кровожадность русских, помнили недавнюю страшную схватку, в которой убили шестерых жителей. Расправа над Певлором была скорой и ошеломительной: ещё недавно остяки собирались выйти на берег, чтобы помахать удаляющимся парусам, а теперь селение заволокло дымом, всюду валялся растоптанный скарб, метались бабы и детишки, а избитые хозяева извивались на земле, связанные, как гуси. Те, кто сумел увернуться, убегали к лесу – за ними не гнались и вслед им не стреляли.
В суматохе Пантила увидел сотника Емельяна и кинулся к нему.
– Как? – закричал он. – Ты что делаешь?! Ты гость!..
Служилые, окружавшие Емельяна, потянулись к саблям, но Емельян остановил их уверенным движением руки.
– Владыка Филофей у тебя тоже гостем был? – насмешливо спросил он и плюнул Пантиле под ноги.
– Старик простил! – крикнул Пантила.
– А губернатор нет, – Емельян отвернулся, разглядывая селение.
Низкие тучи несло над Певлором с севера, из самоедских тундр.
– Бери всё, оставь людей! – Пантила схватил Емельяна за локоть.
Емельян с презрением накрыл лицо князьца своей пятернёй и оттолкнул остяка от себя. Пантила едва не упал, попятившись, но не отступил.
– У них нет вины! – опять закричал он и указал пальцем на связанных. – Гынча не стрелял! Тугыля, Казамай не стреляли!
– А кто стрелял? – лукаво спросил Емельян.
– Ахута Лыгочин! Он стрелял, он всем кричал: давай!
– И где этот Ахута?
– Он сбежал к самоедам! Всё бросил, дочь свою бросил, а сам сбежал!
– Кто его дочь?
– Вон она! Хомани! Её спроси! – Пантила указал на Хомани.
Девчонка стояла у священных нарт возле угла большого дома и в ужасе смотрела на разорение, зажав рот ладонями. На ней был полосатый халат, подаренный Ходжой Касымом.
– Девку возьмите, – приказал Емельян служилым. – И этого тоже, – он хладнокровно кивнул на Пантилу. – Ответят в Тобольске.
Ванька Чумеров и Сафон Дерюга тотчас умело заломили руки Пантиле, а Николка Летёмин побежал к Хомани и цапнул её за волосы.
Часть третья
Вера или воля
Глава 1
Христос в темнице
На Покров день приходились зазимки – землю покрывал первый снег, и жизнь перевёрстывалась с лета на зиму. Хозяева меняли армяки на зипуны, а телеги на сани; по скотным дворам забивали скотину – мясо уже можно было положить в погреба на лёд. В Тобольске служилым выдавали жалованье за год и проводили ярмарку, на которой продавали рожь, овёс, муку, сено, рыбу, убоину, кедровые орехи, живицу, дёготь, мочёную и квашеную ягоду, грибы, хлеб, пиво, травяные сборы, веники и птицу – живую и битую.
На Троицкой площади ставили балаганы, крытые ларьки и прилавки, а то и просто торговали с возов. Толпа гомонила: здесь ругались и смеялись, врали и клялись, хватали за рукава и расхваливали товар. По Прямскому взвозу тянулась бесконечная вереница саней. В чистом, как проточная вода, небе звенели колокола Софии. Ударять по рукам о сделках и божиться на честность мужики ходили в базарную Троицкую церковь, огороженную невысоким заборчиком, чтобы торгующие в раже не выперли на паперть.