Последнее звено, стр. 37

– Гринь, а с этим че делать? – спросили сзади.

– А сам не дотумкал? – тут же вылез со своим мнением тот, кто облегчил меня на деньги. – Тряпку в зубы и поленом по башке. К утру очухается… коли не померзнет.

– Не, Валуй, не покатит, – произнес тот, что выкрутил мне левую руку. – Нельзя так. И Буня же велел, чтоб мы безо всякого зверолюдства…

Зверолюдство… Какое емкое словцо. И голос смутно знаком… напрячь бы извилины… прояснить бы эту муть…

– Ну, здравствуй, Толик, – повернув голову, сказал я. – Вижу, что линия тебя не подвела. Хорошо вписался!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Беглый ворон

– Ну, еще по сбитеньку? – предложил Буня, оторвавшись от шахматной доски.

– Куда уж больше? Не влезет, – я все-таки решился двинуть ладью. Особой уверенности не было, план мой строился на довольно зыбких основаниях, но уж лучше плохой план, чем никакого, – эту мысль в меня папа вдалбливал с семи лет. Ох и орал же он, когда я шумно радовался съеденной вражеской фигуре – все равно какой, или ревел над своею съеденной пешкой. Кипятился, лез в бутылку, брызгал слюной и, подобно своему тезке Македонскому, ломал стулья – но все же чему-то меня выучил.

Здесь, однако, пришлось переучиваться. Шахматы этого мира во многом походили на наши, но правила все-таки сильно отличались. Слон ходит только на три клетки, ферзь – вообще на одну, никакой рокировки не предусмотрено, зато ладья может прыгать через вражеские фигуры, а еще можно есть свои – но не более трех раз за партию. И доска – девять на девять, потому что двое ферзей. Вдобавок название иное. Не шахматы, а шантаранга.

Буня говорил, что игра эта не то чтобы запрещена, но не одобряется учеными. Дескать, человек, привыкнув самостоятельно рассчитывать ход партии, вообразит, что с такой же легкостью может разобраться и со своей линией, а значит, никакие полисофосы ему не нужны. Прямой удар по ученому карману, усмехался он в густую, изрядно поседевшую бороду.

Вот и сейчас, увидев мой маневр, он точно так же хихикнул – и тут же надолго задумался, запустив пятерню в мощную шевелюру, более смахивающую на львиную гриву. Интересно, а у львов она седеет?

Народ уже расползся на боковую, время-то позднее. Только мы сидели за грубо сколоченным столом, стульями нам служили березовые чурбаки – уцелевшие собратья тех, что полыхали сейчас в железной печке. Дым по трубе выходил на чердак, труба там разделялась на множество тонких рукавов – использовались медные трубки. В итоге дым не столбом валил, а практически незаметно рассеивался. С улицы и не увидишь.

Дом считался нежилым. Бабка Олимпиада, скончавшаяся в прошлом году, была бездетной, прямых наследников не оказалось, зато косвенных – куча. Племянники, дети ее сестры Ариадны. Племянники судились долго и увлеченно. По здешним правилам, для судебного решения требовалась ученая экспертиза – чья линия крепче всего сцепилась с бабкиной и как эта связь может повлиять на линию всего словенского народа. О том, кто и в каких долях должен оплачивать услуги экспертизы, племянники не могли договориться до сих пор.

Вот жилище и пустовало. Но природа не терпит пустоты, и еще с лета здесь обустроились Буня и его команда. Место было удобное: дом стоял на отшибе, ближайшие соседи – метрах в двухстах. С одного края пустырь, оставшийся от какого-то давнего пожарища, с другого – глубокий овраг, поросший крапивой и ежевикой. На всякий случай из подпола прокопали в этот овраг лаз, три месяца трудились. Ну и конспирацию соблюдали – Буня вообще был перестраховщик. Входили в дом и выходили по одному, в сумерках, ставни не открывали. Волхвовского масла на свет-факелы экономный Буня не жалел. «Работа у нас, конечно, во тьме, – пальцы многозначительно почесывали бороду, – но внутри у нас должен быть свет».

Во всяком случае, особо ребята не разбойничали, резать никого не резали. Дать по тыкве строптивой жертве – это да, это могли. Но и то Буня, узнав о таком «зверолюдстве», провинившихся наказывал. Не кулаком – хотя, по словам Толяна, этот невысокий и пожилой дядька с комплекцией гнома был чудовищно силен и однажды поборол известного своей крутостью Олежку Дикого. Очевидно, какого-то местного криминального авторитета. Сам Толян, правда, этого не видел, но рассказам верил свято.

Нет, физические наказания Буня не одобрял, чем-то напоминая тут боярина Волкова. Он наказывал рублем – то бишь гривной. Доля провинившегося сурово уменьшалась, и спорить никто не решался – хотя и ворчали по углам.

А еще Буня не верил в линии.

– Напугать, значит, старичка решил? – хмыкнул он наконец, вынимая руку из бороды. Казалось, будто он лазил туда за правильным решением. И ведь нашел – его левый слон, в силу своей левизны имевший право скакать через вражеские фигуры, перекрыл ладье доступ. Дурацкие все-таки правила, никак не привыкну. Левый слон может одно, правый – другое… Зато, наверное, ближе к жизни.

– Тебя напугаешь, – нахмурился я.

– Знаешь, а ведь пугался, было дело, – ответил он и глотнул из кружки. Сбитень, должно быть, уже остыл, но, увлеченный игрой, Буня этого не замечал.

– Где, в Уголовном Приказе или в Ученом Сыске?

– В Сыске, где же еще… Приказных бояться нечего, они ребята незатейливые. Ну что они могут? Соленой рыбкой накормить и воды не дать или вот будить через каждый час. К этому притерпеться можно…

– Да ты что? – не поверил я. – И все? Неужели не бьют?

Да уж, менты, не распускающие руки, – несомненное достижение этого мира.

– Битье при дознании еще князем Владиславом отменено, – поведал мне Буня. – В одна тысяча девятьсот тридцать восьмом году. «В целях повсеместного смягчения нравов и уравнивания жизнеобразующей линии народа словенского».

– О как! И в чем же там выравнивание? Как это на линию влияет?

Буня испытующе уставился на меня.

– А подумать?

– Чего тут думать? – фыркнул я. – Сыскуны же на государственной службе, значит, если для дела надо подследственного бить, то это все во благо линии народной, значит, сцепки не случится и себе не навредят?

– Ох, Андрюха, ну ты хотя бы на два хода вперед считай, если уж не на три. Своей линии – да, не повредят. А народной? Вот те, кого допрашивают, – они кто? Они – часть народа. Линиями своими в общую вплетены. Как отдельные волоски в женскую косу… Так вот, когда бьют – тогда, знаешь ли, больно бывает. Очень больно… Жуткие страдания человек ощущает. И, по науке, линия его прогибается очень сильно. Примерно так. – Рукой, в которой зажата была моя съеденная пешка, он прочертил в воздухе крутую загогулину. – Ну, и народную за собой тянет. Если посчитать, то весомо выйдет. Пусть и немного нас, ночных людей, а влияние получится сильное.

– Два вопроса, Буня, – озирая незавидное свое положение, сказал я. – Во-первых, разве если человек оторвой стал, то он не оторвался от народной линии? А во-вторых, чем плохо, что народная линия чуток уйдет вниз? Этот спуск – он ведь обеспечит какой-то подъем?

– Тебе бы в панэписту, Андрюха, там бы прослушал систему лекций… А я на пальцах объясню, упрощенно. Начнем с первого. Ты знаешь, что значит объективно и субъективно?

– Ну… – замялся я. То есть примерно догадывался, и на культурологии что-то такое лектор втирал… Но вот рассказывать об этом – о лекциях, институте и вообще Москве – я пока не решался. Уже три недели здесь торчу, с ночными, а в преждепамятной хворобе не сознался. Как-то боязно было, а чего боялся – сам до конца не понимал. Сочтут психом? Тоже вероятно. К «преждепамятным» тут относились, как у нас к шизофреникам. Ну, может, и без страха – но с осторожной и слегка брезгливой жалостью. Зачем мне, чтобы втихаря посмеивались?

Да и все-таки не доверял я Буне на все сто. Я же не наивный Толик. Узнает про то, как глубоко я заинтересован в поисках лазняков, – может выстроить на этом какую-то комбинацию. Хитрый он, Буня. Ко мне вроде относится неплохо, принял в стаю, дал стол и кров… Две гривны, правда, в общак забрал: «А зачем они тебе сейчас?» Но три недели – все-таки маловато. Тем более и сам Буня подозрительный, никому не доверяет полностью. «Жизнь обломала», – сам же не раз говорил. Вдруг он увидит огромную выгоду в том, чтобы сдать меня лазнякам? Те ведь лишились меня, своей «доброты». И, наверное, рады заполучить обратно.