Взрослые игры, стр. 4
Оливия смяла одну из белоснежных рубашек, а потом еще и села на нее, натягивая свои мешковатые гольфы. Покончив с этим, она заправила свежепомятую рубашку во вторую из своих самых коротких юбок и потянулась за самым приталенным пиджаком. Это было ее третье переодевание, и на этот раз все было правильно – точное соотношение ухоженности и небрежности.
Так повторялось из раза в раз. Ровно тридцать пять минут под обжигающим душем, и она спешно сортирует и отбрасывает содержимое гардероба. Сделав наконец выбор, девушка мчится обратно в ванную, где тридцать семь минут занимается укладкой и макияжем, после чего выглядит посвежевшей. Чтобы сэкономить пару минут, она заглатывает свои лекарства вместе с зеленым смузи, который на скорую руку готовит ей Анка. Завтрак окончен, горничная плетется в комнату Оливии, чтобы убрать одежду в шкаф, пока Оливия втискивает ноги в маловатые-ровно-на-размер и как-надо-потертые «мартенсы» и хватает свой черный рюкзак от «Прада». Она «идеальна». Не то чтобы это имело значение. Просто это вошло в привычку.
Перед тем как убежать, Оливия всегда кричит: «Окей, я ушла. Пока, Анка! Хорошего тебе дня!» И Анка, глубоко зарывшаяся в гардеробной, всегда отзывается: «Удачи, мисс Оливия. Храни тебя бог». Ни одна из них не слышит, что именно ей говорят, но каждая уверена, что ей пожелали полного чудес дня.
Вэйверли, красивый старый каменный особняк, располагался в паре кварталов от дома, на Пятой авеню. Оливия всегда использовала эту пешую прогулку, чтобы подготовиться. В этом году она даже пару раз молилась по пути туда. Это было ново. Молитвы не входили в программу когнитивно-поведенческой терапии, предписанной ей в прошлом году в клинике Хьюстона, но ими увлекалась соседка по палате, Джеки, у которой было обсессивно-компульсивное расстройство в терминальной стадии и порезы. Джеки утверждала, что это помогает от «капканов» в голове, да и чем могла навредить молитва? Сочтя это рассуждение здравым, Оливия с безразличным энтузиазмом стала изредка молиться.
Она скользнула в богато украшенные резьбой двери Вэйверли, прошла мимо своего шкафчика прямо к кабинету углубленного английского мисс Хорнбэк. Оливия кивнула, улыбнулась и сказала «привет» всем правильным девочкам. Она даже изобразила интерес, когда Мэдисон Беннер рассказывала с нервным придыханием о новом сказочном специалисте по связям с общественностью.
– Погодите, вы его еще не видели! О боже! Нет, правда. За сотню лет здесь не было никого круче!
– Все так говорят. Не терпится взглянуть! – Оливия произнесла это с завистью в голосе – это именно та эмоция, которую от нее ждали. Маленькая, ничего не стоящая победа.
Она собиралась с духом в ожидании английского и Сильвии Плат. [4] Плат у Оливии «не пошла», хотя должна была бы, и от этого замысловатость ее стихов раздражала лишь сильнее. На уроке должны были обсуждать «Леди Лазарь». Оливия могла бы проанализировать эти стихи, но для Хорнбэк, которая всегда хотела, чтобы ее ученики воспринимали материал эмоционально, на разрыв аорты, этого было недостаточно.
Оливии придется нанять репетитора, и очень скоро.
– Пристегните ремни, вас ждет вынос мозга.
Это была новенькая стипендиатка, с Запада или откуда-то оттуда. Оливия уже успела заметить, как другие старшеклассницы оценивали ее, выносили вердикт, и наконец начали за нее борьбу. Девушка принялась рыться в своей сумке: «Хлоэ», из прошлогодней коллекции, но тем не менее – «Хлоэ». Она, вероятно, была гением, раз сумела выделиться в школе, где гениев было – не протолкнуться.
– Думаешь? Я этого не перенесу, – ответила Оливия. – Я и Плат катастрофически несовместимы.
У стипендиатки были шикарные волосы. Золотисто-пепельные, как и у большинства девушек в школе, но уложенные в свободную прическу вроде пляжной – чуть-чуть небрежная, чуть-чуть оконтуренная. Превосходно. Вспомнив о Плат, Оливия вновь почувствовала раздражение.
Стипендиатка сочувственно закатила глаза. И даже эта гримаса шла ей.
– Плат для меня – слишком просто. Чтобы понять ее, нужно быть с сумасшедшинкой.
И она умело носила пиджак. Может быть, купленный в секонд-хенде, но в модном мужском стиле. Девушки все еще теснились у стульев в задней части маленькой лекционной комнаты.
– Меня зовут Оливия.
– Я знаю. – Стипендиатка улыбнулась. – Я запомнила тебя с первого занятия. Тебя трудно не заметить. – Она повернулась к Оливии. – А я Кейт.
– Ну, что ж, Кейт… Поэзия… Плат. Ты действительно ее понимаешь?
– Конечно. – Кейт пожала плечами. – Я писала по ней вступительное сочинение, и, очевидно, этого было достаточно, чтобы я оказалась здесь. А вот с физикой я не справляюсь.
И именно в этот момент Оливия, не принимавшая спонтанных решений с момента возвращения в Вэйверли, решила, что пора пришла. Не было ни взвешенной оценки, ни размышлений о последствиях.
– Физика? – переспросила она. – Физика – легкотня. Думаю, мы что-нибудь сообразим.
Оливия села и похлопала по соседнему месту.
2 октября, пятница
Кейт
Шаг первый, контакт – полный успех. Шаг второй – снова встретиться в библиотеке для повторения углубленной физики – даже лучше. Было немного сложно притвориться, будто я не улавливаю объяснений Оливии. Грань между легким непониманием и безнадежной тупизной очень тонка, гораздо тоньше, чем можно было бы подумать. К концу занятия я заставила Оливию почувствовать себя дипломированным педагогом. Она пригласила меня к себе в воскресенье вечером, чтобы я могла отдать долг разбором «Леди Лазарь». Так что, как ни крути, я в выигрыше. Умница.
И тем не менее.
На это не проживешь. Я сидела в темноте, на спайдерменовских простынях, пытаясь думать о другом: об Оливии, о том, что смогу получить, о… ну, обо всем остальном. Меня это нервирует. Грядущие перемены. И много что другое. Я ничего не могу поделать с этим. Я не хочу, чтобы меня засосало обратно, но снова и снова возвращаюсь назад. Я слышала, как дождь стучит о металлические листы крыши сарая на заднем дворе. Мне надо было позаниматься. Надо было заняться ногтями… но я не могла. Я отталкивала это, но оно накатывало снова – доказательство, память. Видите ли, я лгала даже тогда, даже когда мне было десять.
Окна в облупившихся деревянных рамах были высотой в два с половиной метра. В них было то старое, волнистое на вид стекло, которое не защищает от холода, но очень красиво преломляет солнечные лучи. Урок еще даже не начался, но меловая пыль уже кружила и кувыркалась в длинных узких лучах плененного солнца. Меня всегда завораживали такие вещи. Но не в этот раз. В этот раз я стояла навытяжку перед учительским столом. В первом ящике слева хранились мел, тряпки, коробка с карандашами HB и скрепками. Ремень занимал весь второй ящик, а Библия и четки с розовыми хрустальными бусинами были внизу.
– Ну знаете, дело в том, что… монашки всегда хуже всех! – Я переступила с ноги на ногу. – Без обид.
– Я и не обиделась. – Сестра Роза улыбнулась. – И что, Кэти?
– Ну, знаете, они… вы все так суетитесь, особенно в пятницу, перед Днем отца. Все меня жалеют и смотрят с такой притворной печалью.
Этого было бы достаточно для миссис Котер, моей учительницы в четвертом классе в Сент-Дэвиде. Сестра приподняла хорошенькую бровь.
– Но ложь – это грех, Кэти.
Сестра Роуз была жестче, чем казалась.
– Но сестра, это не ложь. Правда. Все, чего я прошу, чтобы мне разрешили делать то, что я делаю каждый год. Вы сказали, это действительно трогательно и все такое, когда я вам об этом недавно рассказывала. Помните?
Сестра кивнула.
– Я сделаю открытку, как и все остальные. Потом, после школы, я пойду в Проспект-парк, папин любимый парк, и потом, потом я зарою открытку в клумбу на углу. А потом я поздравлю его с Днем отца! – Я улыбнулась ей улыбкой, над которой работала с шести часов двадцати минут утра.
Сестра вновь вскинула бровь.
– А потом я помолюсь о спасении его бессмертной души.
Я взглянула на часы: 8:25. Звонок прозвенит в 8:30.
– Так что говорю вам… то есть прошу вас… раз это для меня новая школа, не могли бы мы, пожалуйста, только один этот раз не говорить всему классу, что бедный папа Кэти умер? И чтоб они потом не стояли на перемене, по пятнадцать раз перебирая четки и считая свои благословения вслух. Я не хочу, чтобы они жалели меня, и я ужасно не хочу, чтоб они меня смертельно возненавидели из-за дурацких розовых четок. Без обид. Простите, сестра.
– Я не обиделась. – Она похлопала меня по руке.
Мягкие руки сестры Роуз всегда, вне зависимости от обстоятельств, были прохладными. Это как дар божий.
– Видите? Мы не врем, правда. Это даже не ложь бездействием, ведь никто не станет спрашивать. Понимаете? Просто не надо самим говорить об этом.
Сестра Роуз опустила взгляд на руки. Тень от ресниц, казалось, закрыла половину лица.
– И, и… я неделями молилась об этом… так сильно… и, ну, и я думаю, Иисус не будет против.
Сестра закусила нижнюю губу и нахмурилась. Она делала так всегда, когда пыталась сдержать смех.
– Кэти, ты невозможна.
– Так и моя мама говорит, сестра. Она покачала головой.
Я выиграла. Звонок прозвенел.
– Хорошо, Кэти. – Она вздохнула. – Мы не будем говорить о твоем погибшем отце. Не будет никакой общей молитвы. – Она снова опустила на мою руку свою мягкую, прохладную ладонь. – Это будет наш маленький секрет, Кэти. Не ложь, а секрет.
Можете отдать мне должное. Я была хороша.
Мы занялись открытками сразу после религиоведения. Я работала над своей вместе с Марией-Катериной. У Марии-Катерины была возвышенная артистичная душа, прямо как у меня. Так что мы стали лучшими подругами практически с первой моей недели в Сент-Рэймонде. Мария-Катерина знала обо всем. Ну, за исключением того, что я очень хотела, чтобы мистер Сазерленд, отец Марии-Катерины, был моим отцом.
Иногда я хотела этого так, что мне даже было плохо.
Он был таким славным папой.
Мистер Сазерленд был важным бизнесменом. У него было четыре разных костюма и темно-коричневый портфель с потертыми ручками. Он работал в отдельном кабинете в одной из этих башен на Уолл-стрит. Его офис располагался на тридцать четвертом этаже! После уроков мы с Марией-Катериной собирались навестить его в его личном кабинете – он должен был отвести нас на ланч.
Так он сказал.
Мистер Сазерленд звал меня «вышибала», потому что я играла в женский бейсбол в команде «Пираты Кристи». Я была тоже очень артистичной и спортивной. Редкое сочетание. Так утверждал мистер Сазерленд. Иногда, когда мы приходили домой пораньше, он наливал всем троим по большому высокому стакану кока-колы со льдом и затем расспрашивал нас о школе, или о друзьях, или просто о разном. Он и меня спрашивал, не только Марию-Катерину.
Я ненавидела кока-колу.
Но я выпивала все до капли и всегда говорила: «Спасибо, мистер Сазерленд!» А он всегда подмигивал мне и отвечал: «На здоровье, вышибала».
Как бы там ни было, мы с Марией-Катериной не покладая рук работали над самыми фантастическими открытками во всем классе. Отец Боб говорил, что Бог кроется в мелочах. Все, что мы делали, едва не лопалось от божественного присутствия. На лицевой стороне моей открытки было написано «Ты мой герой», а внутри, на полосатой раскрывающейся закладке – «С Днем отца ЛУЧШЕГО папу в мире».
После школы я направилась прямо в парк. Я выглядела очень печальной.
Нельзя было ручаться, что сестра Роуз не отправится прямо за мной в школьном автобусе или как-нибудь еще.
За оранжевыми розами и как раз перед желтыми кустами осталось пятнышко голой земли. Я вырыла линейкой ямку, затем сложила открытку и закопала ее. И перекрестилась. Не быстрым движением прямо перед грудью, а размашисто – просто на всякий случай.
Я помолилась. Не за отца.
За Марию-Катерину.
Я молилась о том, чтобы Господь в своей бесконечной мудрости нашел способ сделать мистера Сазерленда моим отцом. И чтобы он сделал это, не причиняя вреда миссис Сазерленд, которая была довольно милой, или Марии-Катерине, моей самой лучшей подруге, или моей матери, которая и так уже ужасно страдала. Спасибо большое. Аминь.