Расскажи мне три истории (ЛП), стр. 32

Калеб.

Парень Килиманджаро в серой футболке. Тот самый, которого я застала печатающим что-то в своем телефоне на вечеринке. Никто из школы, кроме Лиама, никогда не заходил в этот магазин за время моей работы, даже Дри, хотя она обещала нанести визит. Я рассказала НН лишь об этом месте лишь в это утро. Поэтому не нужно обладать великолепной дедукцией, чтобы прийти к заключению, что, должно быть, передо мной он, наконец-то, во плоти. Сердце екает – выходит, вот на этого человека я вываливала все свои проблемы последние два месяца – и я жду, когда меня настигнет разочарование. Но этого не происходит.

Наоборот, чувствую я себя сбитой с толку – как когда спрашиваю у кого-нибудь дорогу и забываю слушать, понимая, что все так же потеряна, как и до этого. Трудно вообразить слова НН, исходящие изо рта этого парня. Да, он привлекателен и даже горяч, но в обычном, заурядном смысле. Ничем не выдающийся. Разновидность потенциального короля бала, которого вы можете найти в любой старшей школе Америки. Не специальный соус. Что мне сказать? Следует ли мне представиться? Или же притвориться дурочкой? Сделать вид, будто я думаю, это просто странное совпадение?

На нем все та же серая футболка, как и в прошлый вечер, так и в первый учебный день, когда я буквально зааплодировала ему за то, что он взбирался по горам. Должно быть, ему было неловко за меня тогда, показалось, что мне нужна некоторая помощь, раз я даже не могу найти правильный класс. Все-таки надеюсь, что он не заметил пучок травы, прилипший к моей заднице.

Мой мозг официально взорван. Пуф.

Парень Килиманджаро в серой футболке.

– Привет, Лиам здесь? – спрашивает он и улыбается мне, будто пошутил, хотя тут особо и не над чем шутить. Так неловко. Так вот почему он не хотел встречаться со мной до сих пор? Знал, что будет так неуклюже и хаотично?

– Эм, нет, извини. Сегодня он не работает.

Джесси , это НН. Твой ход.

– О, думаю, мой телефон у него, – говорит он. – Я потерял его вчера на вечеринке. Ты же тоже учишься в Вуд-Вэлли, да?

– Ага, я Джесси, – отвечаю я и тянусь к нему – слишком официально, понимаю мгновением позже, чтобы пожать его руку. Его пальцы длинные и сухие, а пожатие немного вялое. Не соответствует голосу.

– Калеб, – говорит он. – Приятно познакомиться.

– И мне. – Я улыбаюсь в ответ и пытаюсь сказать глазами то, что не хватает духа произнести вслух: «Я знаю, что это ты». Мы играем в странную игру, но, предполагаю, это все из-за анонимности в мессенджере.

– Так как обстоят твои дела? Я про школу.

– Думаю, ты мог бы сказать, что я до сих пор приспосабливаюсь.

– Ага, хорошо-хорошо. – Калеб поворачивается, намереваясь уйти, – разве он тоже нервничает, как и я? – и внезапно мне отчаянно хочется сделать так, чтобы он остался, восстановить нашу связь. Чувствую, я уже успела облажаться. А это заняло всего-то тридцать секунд тет-а-тет.

Может мне спросить его про Танзанию? Килиманджаро ведь там, да?

– Эм, не хочешь как-нибудь кофе попить? – Что? Я в самом деле только что это сказала? Вслух? Глубокий вдох. Притормози. – То есть, я всего лишь пытаюсь познакомиться с новыми людьми, вот и все.

Кажется, мое предложение его удивляет, и склоняет голову набок, будто хочет получше разглядеть. Он оценивающе осматривает меня с головы до пят и при этом не деликатничает.

Все это определенно оскорбительно

Не сомневаюсь, что нам лучше остановиться на мессенджере.

– Конечно. Почему бы нет? А что плохого может случиться? – спрашивает он с загадочной улыбкой, очевидно, отсылающей к тому вопросу, что я задала ему прошлым вечером. Я собираюсь ответить – у меня в голове миллион слов – но, как оказалось, вопрос был риторическим, потому что он уже вышел за дверь.

НН: как работа?

Я: Мило, что ты зашел.

НН: смешно.

Я: Я не это бы слово использовала.

НН: ?

Я: ?

НН: ну ладно тогда. проехали. так много времени сегодня провел с Xbox, что устал. без шуток. #никогданедумалчтоэтотденьнаступит

Я: Мозоли натер?

НН: я выше всех этих нелепых шуток. разве ты не гордишься мной?

Значит, вот как мы будем вести себя дальше. Притворимся, будто этого дня не существовало. А может все к лучшему. Возможно, НН/Калеб был прав насчет всего. Переписываться лучше.

Разговоры в реальности?

Переоценены.

ГЛАВА 20

– Это наидлиннейшая поэма, – заявляет Итан, – что немного раздражает и запутывает. Не могу уследить за всеми репликами.

Мы снова в «Старбаксе», который мысленно я уже называю нашим «Старбаксом», в чем бы и через миллион лет не призналась Итану. Я потягиваю латте, которое он мне купил, предварительно поинтересовавшись, буду ли я такой же, как и в прошлый раз. Этот парень даже запомнил, что я люблю очень горячий. Он вел себя так буднично – делая заказ, вынимая кредитку из кошелька – что я даже не почувствовала неловкости, когда не предложила оплатить свой напиток. В следующий раз я обязательно просто скажу что-то вроде «я заплачу» или «этот за мой счет». А может, и нет.

– Согласна. Конечно, поэт из меня отвратный, но не знаю. Я всегда пишу от своего лица. Я – это я это я. Нравится мне это или нет.

– Роза – это роза это роза. Джесси – это Джесси это Джесси.

– Только не говори, что ты читал Гертруду Стайн? – спрашиваю я.

Маме очень нравилась Стайн, и поэтому, когда она заболела, именно ее я читала ей вслух. Чаще всего «Автобиографию Алисы Б. Токлас», а также и некоторые из ее стихов. «Святую Эмили» – складную детскую песенку. Выяснилось, что строчка «роза – это роза это роза» именно оттуда. А не из Шекспира, как мне казалось раньше.

И вот что я еще тогда выяснила: химиотерапия ослепляет. Лишает вас волос и ослепляет. В конце курса мама не могла даже читать.

Роза – это роза это роза.

– Чуть-чуть. Только «Токлас». К разговору о том, каково это – писать от лица другого человека…

И где это он находит столько времени для чтения? Если б я не настояла на работе над проектом, то, не сомневаюсь, он бы получил «отлично» за меня. Задумываясь над этим, в конечном счете, я понимаю, что именно из-за меня наша оценка может снизиться.

– Моя мама преподавала английский в местном колледже и часто цитировала Гертруду Стайн. Даже звала ее Джи Эс, будто они с ней были подружками или вроде того. На ее сороковой день рождения мы с папой даже подарили ей винтажное издание «Мир круглый». Этакая эксцентричная книга для детей. Настолько редкая, что я только что вспомнила про нее.

Я перевожу взгляд на пейзаж за окном, пытаясь восстановить душевное равновесие. Я ни с кем не разговариваю о маме, даже со Скарлетт. Ну и, само собой, не с отцом. Разговаривать о ней – это будто признать тот факт, что ее больше нет, сделать прыжок в непостижимое. Визуализировать правду, которой не должно было быть.

Однако мы разговариваем о Гертруде Стайн, а значит, уже говорим о моей маме, и, не знаю, слова просто вылетели.

Итан смотрит на меня в ожидании. Тут я понимаю, ему комфортно молчать. Ему со всем всегда комфортно.

Итан – это Итан это Итан.

– Я просто хочу сказать, что сожалею о твоей маме. Люди избегают таких разговоров. Но в любом случае это чертовски больно, – говорит он. – Знаю, преуменьшение явное, но это такой отстой, когда люди должны умирать, а ты ничего не можешь с этим поделать. Поэтому я просто хотел набраться мужества и сказать, что сожалею.

– Спасибо, – бубню я в напиток, потому что не осмеливаюсь поднять на него взгляд. Я недостаточно храбрая для такого. Не знаю, что я увижу: жалость или сочувствие. Но мысленно припишу «храбрый» к анкете Итана, а еще «честный» и «справедливый», потому что мне чертовски больно, а он первый человек, который напрямую сказал мне это.