Русская фантастика 2010, стр. 52

— Поместимся.

Он поцеловал ее в плечо, провел рукой по шее.

— Ты твердеешь, — сказала она. — А мне надо домой. Я передумала приезжать на час, я возьму завтра отгул.

Он двинул бедрами вверх-вниз, и она отозвалась.

«Днем я перенес тебя через лужу, — думал Антон. — Вечером Ната сказала мне, что беременна».

«Я люблю тебя больше, чем моего ребенка», — сказал он ей пять лет назад. И тогда, и сейчас эти слова казались ему кощунством. И тогда, и сейчас он не жалел, что их произнес.

Правда часто бывает беспощадной. И она никогда не может ничего изменить.

Томка позвонила Антону в двенадцать.

— Буду через полчаса, — сказала она. — Если проскочу пробку на Литовском.

Он полез под душ. Через двадцать минут раздался стук в дверь.

— Повезло, пробки не было, — она вошла в номер, умудряясь сочетать воздушность и официальность в сером костюме из короткой юбки и пиджака. — Ты специально встретил меня в полотенце, чтобы я не могла думать ни о чем приличном?

— Думай о приличном, пока я бреюсь, — Антон вернулся в ванную, начал сбривать пену с щек.

Лера вошла, стала за Антоном. Запустила руки под полотенце.

— Давай думать вместе, — предложила она.

— Я испачкаю твой шикарный костюм пеной, — пригрозил Антон.

— Тогда я разденусь. Хочешь?

Он повернулся и начал целовать ее. Потом бережно стер пену с подбородка и щек Леры.

— Можешь оставить чулки, — сказал он. — Я сниму их сам.

— Я думала, мы проваляемся в постели до вечера, — сказала она.

— Нам надо поговорить, — серьезность его тона заставила Леру сесть на кровати. — Но не в номере. Пожалуйста, оденься.

Он смотрел, как она одевается, стремясь запомнить каждое ее движение. Быстро, но без всякой торопливости, она превратилась из обнаженной и разнежившейся любовницы в воплощение скромности и делового этикета.

— Я готова, — сказала Томка. — Но в твоих глазах я читаю, что мне лучше снять все обратно и занять исходное положение.

Он улыбнулся через силу. Желание и боль сплетались в душивший горло клубок.

— Пойдем, — сказал Антон.

Они сидели на скамейке в сквере. Антон держал Томку за руки и со стороны казался пылким женихом, делающим предложение.

— Помнишь, мы говорили о войне? Как предсказать начало войны и что нужно будет делать?

— Помню.

— Я сказал, что перед началом научно-исследовательские комплексы типа моего и режимные предприятия будут выводить из зоны досягаемости вероятного противника. Это нельзя сделать заранее, большинство объектов под наблюдением враждебных агентов. Значит, выводить будут перед самым началом.

Она поняла сразу. Выражение ее лица изменилось, она сжала ладони Антона.

— Мой куратор сказал, что нас переводят. Куда не сказал, но намекнул, что на север. Значит, уже совсем скоро. Удар ожидают из Европы, не с Дальнего Востока.

— У Томина приятель, — сказала Лера. — Снимал офис на закрытом заводе. Две недели назад с ним разорвали договор аренды и в срочном порядке выселили. Он все гадал, что случилось.

«Как же хорошо, что не надо ничего объяснять и доказывать».

— Я пока летел к тебе, все думал. Поступить как хочу или как должен? Хочу я убежать вместе с тобой. Куда угодно. Хотя бы на тот же север. А должен я вернуться домой, объяснить все Нате и вместе с ней и Кириллом готовиться к переезду. А ты должна поехать к Грине, поговорить с ним, убедить бежать. Граница пока открыта. Берите любую турпоездку, выбирайтесь из страны. Я бы своих тоже вывез, но я режимник. С моим паспортом меня никто не выпустит. Делать другой долго.

— А почему надо уезжать?

Антон молчал почти минуту.

— Вчера я закончил одну штуку, — сказал он. — Вирулентное соединение на базе человеческой РНК. Считалось, что подобное невозможно, а у меня получилось. Мой Ш-нуклеотид вызывает массированный сбой механизма клеточного воспроизводства. Быстродействующий рак. Такой дряни во всем мире достаточно, не стоит упоминания. Если бы не одно «но». Ш-нуклеотид можно настраивать на определенные генотипы. Причем очень точно, вплоть до отборки по ареалу проживания. Хочешь — арабов мори, хочешь — австралийцев. Наладить массовое производство — дело пары месяцев. Наши его применят. А потом те воспроизведут у себя, дело нехитрое, когда есть образец. Тонкость одна — Ш-нуклеотиды теряют активность в зонах со среднегодовыми температурами ниже минус двенадцати по Цельсию. Гренландия подходит. Высокогорные районы Швейцарии тоже. Если не откладывать с отъездом — успеете.

— А как же Крайний Север, Сибирь?

— Мерзлота от моих нуклеотидов спасет. Но север будут обрабатывать ядерными боезарядами. Температура подскочит. Плюс мутагенный фактор, как себя искусственные вирусы поведут, непонятно. Риск слишком велик.

Лера отняла у него ладони, прижала их к щекам.

— Ты прилетел спасать меня, а кто будет тебя спасать, Антон? И что ты мне предлагаешь? Мы за границу, ты на север. Я тебя не увижу больше, так?

Тут он разозлился:

— А ты и не должна была меня больше видеть! Я пять лет держался от тебя на расстоянии. Ты меня держала. Ты же не хотела, чтобы я остался!

— Пять лет назад я не знала, чего я хотела.

— Зато теперь, сюрприз, никому не интересно, чего мы хотим! — он почти кричал. — Мы сейчас с тобой встанем, повернемся друг к другу спинами и пойдем каждый в свою сторону. Ты спасать свою семью, я свою. Через неделю ты даже позвонить мне не сможешь, так меня засекретят. Игры кончились. Будет война.

Она не плакала, но ее лицо вдруг исказилось. Губы задрожали.

— Я ждала тебя все пять лет, — сказала она. — Всегда ждала.

«Игры кончились, — сказали оба голоса хором. — Ты проиграл».

— Ты ждала. А я пришел только сейчас. Сказать тебе, что все кончилось. Все кончилось, Лера. Мы были уверены, что впереди вечность. Что у нас однажды будет выбор.

— Мы ошибались?

— Ошибались. Выбора нет. И вечности у нас нет. Лера, Лерка, — он сжал ее плечи, глубоко, до боли погружая пальцы в тело. — Лера моя. Моя…

И прежде чем с ее губ сорвались слова, после которых он не сможет уйти, Антон оттолкнул ее, вскочил. Бросился к выходу из сквера, изо всех сил стараясь не обернуться.

Он боялся увидеть ее, одинокую, сжавшуюся на скамейке. Боялся показывать ей слезы на своем лице.

«Нет жалости во мне, — повторял он на ходу. — Нет жалости во мне, а значит, я не зверь». Хотелось выть.

Рядом с ним в самолете сел молодой человек спортивного телосложения. Блеснул командирскими часами отечественного производства, подкрутил стрелки на час назад.

— Вам привет от Астафьева, — сказал он. — Тише, тише, Антон Михайлович, не вставайте. Давайте уже без глупостей. Наделали вы их достаточно. Улетели без предупреждения, всполошили всех.

— Быстро вы работаете, — сказал Антон.

Страха не было. В грудной клетке воцарилась гулкая пустота.

— Стараемся, — молодой человек кивнул на окошко. — Смотрите, пошел все-таки дождик. Ну, ни разу не было, чтобы я в Питер прилетел и дождя не было.

— Та лужа никак не высыхала, — сказал Антон. — Пришлось залить ее асфальтом.

— Что вы сказали?

— Ничего, — он отвернулся к иллюминатору. — Мысли вслух.

Он смотрел и смотрел на мокрую взлетную полосу, не обращая внимания на отвлекающую болтовню своего нового спутника, на испуганное бормотание голосов в голове. Дождь превратился в ливень, в темные струи, которые будут хлестать взлетную полосу следующие семьдесят два часа.

А потом на нее упадут первые бомбы.

Расселл Д. Джонс

Богомол и орхидея

Таможенник, наверное, в десятый раз перечитывал мое разрешение. Только подумать, какой ответственный человек!

Единственным ориентиром на его невыразительной физиономии были аккуратно подстриженные усы, лоснившиеся от пота. Время от времени таможенник доставал очередную салфетку, вытирал лицо и, не глядя, бросал влажный белый комочек куда-то под стол, видимо, в мусорник. Но так как лоб и щеки тоже вспотели, то на усы салфетки уже не хватало, и они продолжали поблескивать, словно шерсть мокрого зверька.