Русская фантастика 2010, стр. 117

— Но программу после такого точно прикроют!

— Вряд ли. В крайнем случае слегка изменим правила. Зато на этом парне, — Воронцов кивнул на экран, где по ржавым лабиринтам бывшего автопарка крались Алекс с Ириной, — мы в пять минут въедем на верхушку рейтинга. Передача в прайм-тайм идет, представляешь, как пресса налетит: «Участник телевизионной игры сошел с ума во время съемок! Не выдержав психологического давления, игрок поверил в реальность шоу!» А? Даже если последнюю передачу запретят повторять, можно пустить предыдущие в записи, да еще видео… Нет, помяни мое слово, я им такой рейтинг сделаю, мало не покажется!

Ассистент слушал с ошарашенным видом.

— Да, и вот еще что. Скажите подсадному, ну, как его там, рыжий такой… а-а, Сережа! Классно орал парень, талант! Я сам чуть не поверил…

Альберт Гумеров

Маменькин сынок

Говорят, перед смертью перед глазами человека проносится вся его жизнь. Лекс не мог ничего об этом сказать просто потому, что у него не было глаз в традиционном понимании. Камеры и датчики — это да, такого добра сколько угодно, а вот глазами с роговицей, хрусталиком и прочим он был обделен с самого рождения. Впрочем, исполнение вынесенного приговора его не путало: человек способен привыкнуть к чему угодно, даже к смерти. Особенно к смерти. И что бы там про него ни говорили, Лекс по-прежнему оставался человеком. По крайней мере, для себя самого.

Мысленно ухмыльнувшись, капитан многофункционального штурмовика LX-6539 направил камеры на собственное тело, мирно плескавшееся в резервуаре. Ну да, не красавец, чего уж там говорить. Так ведь ему этого и не надо: все равно половые органы атрофированы. Телосложение тщедушное, но главное достоинство Лекса — это не мышцы, а быстрота мысли, способность сориентироваться и принять верное решение даже в самой неблагоприятной ситуации, а это самое главное в войне с ксенами. После того как Лига Миров развязала войну с Империей, началась игра в кошки-мышки: поочередный захват пограничных планет — постепенно люди стали расширять границы своих владений. Именно благодаря тому, что большая часть единиц боевой техники ксенов управлялась автономными компьютерами, рассчитать их поведение в той или иной ситуации было делом нелегким, но вполне выполнимым. Аналитики армии Лиги Миров ломали головы над предполагаемыми действиями людей, и все безрезультатно именно потому, что управляли техникой генетически модифицированные пилоты. И как бы ни изменяли геном человека гениальные ученые, техника по-прежнему подчинялась людям, а не наоборот, а значит, пресловутый эффект человеческого фактора, такого непредсказуемого для ксенов всех мастей, никто не отменял.

Именно с осознания того, что он такой же человек, как и окружающие его, все и началось. При общении с находящимися на борту его штурмовика десантниками Лекс всегда подчеркивал, что он, в принципе, ничем от них не отличается. Почти всегда они принимали правила игры: для большинства из них дружеские отношения с капитаном намного приятнее жесткой субординации. Естественно, во время операций они, не раздумывая, подчинялись его приказам, но большую часть времени они все-таки не завоевывали планету за планетой, а занимались обыденными вещами: тренировались, скучали, писали письма домой, перешучивались…

— Послушайте, капитан, может, вам рыбок в аквариум запустить, чтобы было не так одиноко? — Фредрик тогда рассмеялся собственной шутке. Он всегда так делал. Все два месяца с момента, когда его откомандировали с Базы 8792, до тех пор, пока он не словил с полдюжины осколков — многие из ребят из того рейда вообще не вернулись. Пока Фреда несли в реанимационную капсулу, он ронял на пол горячие красные капли, бормотал что-то в беспамятстве и все шептал и шептал скороговоркой: «Мама… Мама… Мамочка…»

Да, мысленно согласился с собой Лекс, пожалуй, именно тогда у него начало формироваться недоумение, почему он не помнит собственной матери, а все ребята в бреду или перед смертью всегда говорят одно и то же: «Мама»? Видя это отличие, капитан в полной мере осознавал собственную ущербность. Ощущение было такое, словно он плавал не в резервуаре с поддерживавшей его существование питательной жидкостью, а в ведре помоев. С одной стороны, Лекс еще никогда не испытывал жалости к себе, и это чувство было крайне горькое и неприятное в своей новизне, с другой — капитан начал непроизвольно его смаковать и лелеять, храня, как любимую драгоценность.

И вот она стоит перед ним, слегка растрепанная, немного растерянная, совершенно не разобравшаяся в своих эмоциях и отношении к нему…

Словно завороженная, она подошла к резервуару и прикоснулась к полированной прозрачной поверхности. Лекс знал, что выглядит жутковато с пучками разноцветных проводов, которые, казалось, были вытянутыми прямо из тела артериями и венами, бледной полупрозрачной кожей, пустыми глазницами и мертвенно-спокойным выражением лица.

— Не бойся, я не кусаюсь, — услышала она безжизненный голос, исторгнутый динамиками под потолком.

Женщина вздрогнула. Этого он и добивался. Нет, не из чувства садистского удовлетворения, ни в коем случае! Просто он понял, что еще секунда, и выражение ее лица изменится с зачарованно-любопытного на брезгливо-настороженное. А позволить этого собственной матери Лекс не мог.

— Давай знакомиться, — он добавил в голос чуть теплоты. Черт, как же все-таки тяжело справляться со своими эмоциями! Интересно, а каково сейчас ей? — Я Лекс. Хотя тебе об этом наверняка уже сообщили.

— Да. — Женщина шумно вдохнула, словно перед прыжком в воду с большой высоты, нервно пригладила выбившуюся прядь волос цвета воронова крыла. — Меня зовут Фернанда. Ты можешь называть меня просто Нанда.

— Да уж, мы же родственники, как-никак, — рассмеялся Лекс, грубовато попытавшись снять напряжение. — Очень красивое имя… До умственного затмения… Фернанда… Нанда… — он все повторял и повторял имя матери, словно пробуя его на вкус.

— А разве солдат может быть романтиком? — вглядываясь в закрытые глаза Лекса, поинтересовалась Фернанда. Как понял капитан, она сказала это без тени насмешки: ей на самом деле было любопытно, как может совмещаться острое восприятие происходящего и профессия, по сути, связанная с постоянным убийством разумных существ.

Ну как, как ей сказать, что единственный способ выжить для него — это в любой ситуации пытаться в первую очередь остаться человеком, а не спасти собственную шкуру? Причем донести это до нее не в высокопарных выражениях, а так, чтобы поверила? Сразу. Без капли сомнения.

— Не знаю, — с горечью ответил Лекс, поняв, что не сможет справиться с этой задачей. — Присядь.

Из угла комнаты выехал стул с удобной спинкой.

Если бы только она знала, как сильно он ждал этой встречи, как считал каждую секунду, как боялся, нервничал, как в голове роились миллионы вопросов… Которые рассыпались, наткнувшись на ее недоверие вперемешку с апатией. Не этого он ждал, совсем не этого…

— Что ты любишь больше всего? — Почему-то ответ на этот вопрос был для Лекса очень важным.

Фернанда ненадолго задумалась. Устроилась поудобнее на стуле, по-прежнему время от времени поглаживая полированную поверхность резервуара или царапая ее длинными, выкрашенными в черное ногтями.

— Я люблю быть свободной, — наконец сказала Нанда. — Люблю ни от кого и ни от чего не зависеть. Я упиваюсь каждым мигом свободы… просто потому, что добиться ее почти нереально.

Некоторое время женщина сидела, погрузившись в размышления и разглаживая тонкую ткань строгих черных брючек.

— Все остальное время я не живу, а существую. Ненавижу себя и каждую секунду подобного существования: ты просто проглатываешь день заднем, неделю за неделей, год за годом…

Что он мог ей ответить на это? Что без ума любит саму жизнь без остатка, даже когда каждое мгновение наполнено болью — и душевной, и физической, — и до конца ловит и впитывает любое ощущение, любое чувство, потому что это — единственный способ быть живым человеком, а не плавающей в резервуаре биомашиной? Что каждый прожитый день — уже счастье, просто потому, что сегодня ты беззлобно перешучиваешься с двадцатилетним парнем, а завтра какой-нибудь ксен вышибает ему мозги? Что стоит жить, даже если ты обречен влачить жалкое и серое существование, потому что с серостью и тоской на сердце жить хоть как-то, но можно, а вот с собственной смертью жить уж точно не получится?