Победа. Книга 2, стр. 58
Это была чистая правда, и ею напрочь опровергалась заведомая ложь пани Кошарек и мистера Стюарта…
– Я был там, понимаете, был! – гневно кричал Воронов. Им владело сейчас только одно страстное желание – разорвать липкую, ядовитую паутину лжи, которой Стюарт пытался опутать собравшихся здесь людей.
На какое-то время он забыл и о Стюарте и об Урсуле. Он видел измученного бессонными ночами и многодневными кровопролитными боями Рокоссовского, к которому с трудом тогда добрался, видел офицеров-разведчиков, тщетно пытавшихся найти путь форсирования Вислы, которую держали под огнем сотни немецких орудий и самолетов, видел Ивана Колоса, только что вернувшегося из пылающей Варшавы…
Стюарт несколько раз пытался прервать Воронова, но безуспешно.
Наконец Воронов задохнулся и смолк. Перед ним постепенно, как из тумана, стали выступать лица сидевших в зале журналистов. В толпе у входа он разглядел Брайта. Чарли высоко поднял руку, образуя колечко большим и указательным пальцами. Это должно было означать: «О’кэй!»
– Мы вас внимательно слушали, мистер Воронов, – заговорил меж тем Стюарт, – хотя в вашей речи было гораздо больше эмоций, чем реальных доказательств. Вы пытались убедить нас, что русские горели желанием помочь полякам. У меня есть факты, свидетельствующие об обратном.
Лицо Стюарта побледнело, золотые очки выделялись на нем особенно отчетливо. Видно было, что ему с трудом удается сохранять хотя бы внешнее спокойствие,
– Какие у вас есть факты? Какие?! – в упор глядя на Стюарта, спросил Воронов.
– Вот один из них. Мне хорошо известно, что премьер-министр Великобритании посылал телеграммы мистеру Сталину, буквально умоляя его помочь полякам…
– Ах, это вам известно! – саркастически воскликнул Воронов, хотя понятия не имел, о каких телеграммах шла речь. – А мне известно другое! Когда англо-американские войска попали в немецкую мясорубку в Арденнах, ваш премьер действительно умолял нас выручить их. Мы немедленно предприняли наступление по всему фронту, хотя планировали его на более поздние сроки. И выручили вас, выручили! Спасли десятки тысяч ваших солдат и офицеров от неминуемой гибели! Вот как мы отвечали на просьбы союзников.
– Но я говорю сейчас не об Арденнах, а о Польше! – уже явно теряя контроль над собой, резко возразил Стюарт. – Тогда просьба Черчилля встретила холодный, бесчеловечный отказ Кремля!
– Не верю! – крикнул Воронов. – Если мы не выполнили такой просьбы, значит, не могли!
– Это, конечно, веское доказательство! – насмешливо произнес Стюарт. – Разумеется, вас информировал об этом сам Сталин?
– А вас – премьер-министр?
– Не скрою, да! Я не раз беседовал с ним.
– Тогда спросите вашего премьера, с какой целью он держит в своей зоне почти готовые к дальнейшим боям гитлеровские войска? Против кого он хочет их бросить?! Это предательство!
– Что?! – громким фальцетом воскликнул Стюарт.
Снова вспыхнули прожекторы. Журналисты вскочили, точно по команде, вскидывая свои аппараты.
– Это ложь, ложь, ложь! – окончательно теряя самообладание, закричал Стюарт.
– Полегче, Вилли! – раздалось вдруг из зала. – Парень говорит правду!
Это был голос Брайта.
Тотчас же послышались выкрики: «О чем речь? Факты! Какие войска? Факты, факты!..»
Воронов стоял в оцепенении, ослепленный светом «юпитеров». Он проклинал себя за то, что у него вырвались эти слова. Доведенный до предела клеветническими измышлениями, которые одно за другим нагромождал Стюарт, он не выдержал и сорвался. Нет, он не раскаивался ни в едином слове, которое произнес, защищая честь своей страны, честь Красной Армии. Но выдвигать такое обвинение лично против Черчилля он не смел, не имел права! Кто знает, каковы будут последствия того, что он натворил! Своим заявлением он, возможно, нанес вред стране, ее внешней политике, Конференции, которая сейчас происходит!
Сознавать все это было для Воронова истинной пыткой.
Но в эту минуту произошло то, чего меньше всего можно было сейчас ожидать. Дверь широко распахнулась, и в зал медленно вошли один за другим несколько официантов в белых куртках. Они несли подносы, уставленные высокими стаканами, бокалами и рюмками. В них были напитки самых разных цветов. В накаленной атмосфере, которая царила в зале, торжественное шествие официантов произвело трагикомическое впечатление.
Воронов стал пробираться к выходу. Его пытались задержать, хватали за плечи, за руки, за полы пиджака, на ходу задавали вопросы. Он ничего не чувствовал и не слышал.
Оказавшись на улице, Воронов огляделся. «Как я доберусь отсюда домой?» – безнадежно подумал он.
– Хэлло, бой! – услышал он голос за своей спиной. – Ну и представление ты им устроил! Запомнят надолго!
– Ты отвезешь меня?.. – едва шевеля пересохшими губами, спросил Воронов.
– А для чего же я здесь? – воскликнул Брайт.
По дороге Чарли все время что-то говорил, о чем-то спрашивал. Но Воронов ничего не слышал. Он думал только о том, что должен как можно скорее увидеть Карпова. Увидеть его и рассказать ему обо всем, чтобы хоть этим предупредить возможные последствия своего поступка. Воронов понимал, что эти последствия, масштаба которых он не мог предусмотреть, уже неотвратимы…
Глава двенадцатая.
«Я СКАЗАЛ ПРАВДУ!..»
Время притупляет остроту воспоминаний. Когда сын, тогда еще школьник, просил меня рассказать ему «самое-самое» страшное, что случилось мне испытать на войне, я старался вспомнить, что же в самом деле было таким «самым-самым».
Оборона командного пункта дивизии, когда к нему прорвались немцы? Я видел их в двух-трех десятках метров от себя. Они приближались короткими перебежками или ползком по глубокому снегу, а я палил сначала из своего бессильного в таком бою пистолета ТТ, а потом из автомата ППШ, подобранного возле убитого рядом со мной дивизионного парикмахера. Палил наугад. Когда сын с детской настойчивостью спрашивал, сколько я убил фашистов, отвечал: «Не знаю…»
Сын был разочарован. Я пытался растолковать ему, что если страх и охватывает тебя на войне, то чаще всего не в бою, а накануне, во время ожидания этого боя. И еще когда ты из солдата превращаешься в беспомощную мишень. А иногда и после боя, когда вспоминаешь, как все было…
Сын меня не понимал. Я рассказал ему, как укрывался однажды под танком, где уже прятались несколько бойцов. Ноги мои торчали наружу, а над танком – мне казалось, что прямо над ним, – проносились один за другим немецкие штурмовики. Звук пулеметных очередей сливался с гулкой дробью, которую вызванивали пули на танковой броне…
Потом я говорил маленькому Сергею, что самым страшным, пожалуй, было другое. Впервые перейдя в наступление и с боями ворвавшись в смоленскую деревеньку, название которой я уже давно забыл, наша дивизия наткнулась на сплошное кладбище. Всю деревню немцы превратили в кладбище, только развороченное. Всюду валялись изуродованные, оскверненные, исколотые штыками трупы деревенских жителей…
Может быть, это было самым страшным, что мне пришлось пережить на войне?
Но, пожалуй, никогда, не только во время войны, но и за всю мою жизнь, не испытывал я такого смятения чувств, как после устроенной Стюартом «пресс-конференции»…
Уже никто не стрелял, не рвались снаряды, ничто не угрожало моей жизни. А я испытывал леденящий страх. Нет, я боялся не за свою судьбу. Все самые ужасные для меня лично последствия, которые я считал неизбежными, не шли ни в какое сравнение с терзавшим мою душу сознанием, что в своей непростительной запальчивости я поддался на провокацию, позволил себе публичный выпад против главы союзного государства, почти открыто обвинил его в заговоре против нашей страны и в предательстве. И это в те дни, когда проходила Конференция, целью которой было продолжить и укрепить антифашистскую коалицию, сложившуюся в годы войны…
Мне казалось, что я нанес своей стране удар в спину. Протестуя против провокации, сам оказался в роли провокатора…