Записки из чемодана Тайные дневники первого председателя КГБ, найденные через 25 лет после его с, стр. 170

«Давай выпьем за тех, кто был человеком и остался таким, в частности, за тебя».

Я несколько удивился тосту, но затем Василий Иванович уточнил: «Вот ты знаешь нашего общего сослуживца по 1-му Белорусскому фронту В. И. Чуйкова, был человек. Как дали маршала, так перестал быть человеком и стал хамом.

Один только И. X. Баграмян не меняется, а остальные, к сожалению, все, как Чуйков, подлые стали» [706].

Действительно, я начал к людям, точнее, к военным, присматриваться и, к сожалению, подметил эту грубую черту, когда после повышения на службе или в звании человек не чувствует матушки-земли и отрывается от неё. Это плохо! Так в нашем обществе не должно быть.

Ну, это небольшое отступление. Не зря народная поговорка существует о том, что мысли человека видны на дне рюмки, т. е. когда выпьет, то из него всё выпирает, что накипело, и он не сдерживается, высказывает это.

«Все переделывать заново…»

…Ну, что мы могли услышать по работе на новом месте, если вся деятельность сводилась к «сообщениям из-за кордона», основанным на вырезках из газет Лондона, Парижа и Вашингтона, с той разницей, что газеты печатают эти сообщения публично, открыто, а наши военные атташе их шифруют, ставят гриф «совершенно секретно» и шлют в Москву, затрачивая громадные средства впустую.

Офицеры и генералы не чувствуют ответственности за дело. С них никто не спрашивает. Начальник ГРУ Шалин, больной человек, в неделю работал 2–3 дня, да к тому же и зрение у него было плохое.

Заместители, Мамсуров* и Рогов*, ни один не знали разведывательно-агентурной работы, и позиция их сводилась к инструктажу, как «разведчику оторваться от наружки». Почему-то в ГРУ у всех была эта болезнь. Вообще, представления о работе не превышали знаний периода 1936–1937 годов [707].

1-е Управление ГРУ — это пустое место, где не знают людей, находившихся за кордоном, не изучали их [708]. И вот на это по существу почти пустое место пришлось сесть и начинать работу заново. Мы с М. С. <Малининым> об этих безобразиях рассказали Малиновскому и Соколовскому.

Я не буду говорить далее о том, сколько пришлось трудиться в течение примерно полутора лет, все переделывать заново. Была проведена большая, трудоемкая и полезная работа.

Потом мне не раз говорили товарищи из министерств и комитетов, куда мы направляли часть уже полученных образцов техники, которые стали добывать.

Да и Малиновский не раз сдержанно высказывал одобрение, но каждый раз ставил «задачу» добыть что-нибудь более трудное и сложное, словно я мог взять на складе и привезти в Москву [709].

Правда, когда мне нужно было отметить отличившихся, вплоть до орденов, то он без возражений подписывал представления в ЦК. Ну, о Соколовском В. Д. и Захарове М. В. и говорить нечего. Они понимали меня с полуслова и ценили труд достойным образом.

В ходе работы пришлось кое-кому на хвост наступить, особенно тем, кто привык бездельничать годами, носить военную форму, распространять кулуарные разговоры и мечтать о следующем звании, вроде заместителя Мамсурова и других. Я не ожидал, что в воинской части может быть такое. Вот ведь как можно распустить людей.

Нашелся и такой, как Большаков*, секретарь партбюро, который, науськиваемый Мироновым (который теперь пробрался с помощью друга Брежнева в ЦК КПСС, заведующий административным отделом), стал заниматься склоками. Большаков в прошлом работал военным атташе в Америке и женился на еврейке, сестра которой живет в США. Там за пьянство, разложение и антисоветские разговоры был снят и уволен из разведки без права поступления [710].

Каким-то образом Мамсуров (его друг по пьянкам) перетянул обратно в эту организацию начальником НИИ. И вот этот склочник начал строчить кляузы на меня. Но, ввиду того, что кляузы ничем не обоснованы, то легко было с ними бороться, что я и делал. Но один раз я убедился, что этот провокатор имеет поддержку у Миронова и иже с ним, но я не обращал на это внимания и продолжал работать так, как мне подсказывала партийная совесть.

Один раз вновь прибывший на мое место в КГБ молодой комсомолец Шелепин* мне позвонил и потребовал освободить занимаемую казенную дачу. Я ему спокойно разъяснил, что за мной ЦК и Совет Министров все сохранил, что ему об этом следовало бы знать. Я был удивлен, что молодой деятель начинает свою службу с дачи. Силен [711].

Затем я дважды с ним встречался по работе. Один раз на президиуме, когда решился вопрос в мою пользу, то он, выйдя в коридор, вдруг ни с того ни с чего сказал: «Ты всё к власти, к власти рвешься?»

Я посмотрел на него и говорю: «Ты что, сдурел, что ли? Мне достаточно работы без того, чтобы об этом думать», — и пошел от него. Сам про себя подумал, что, видно, среди этих молодых сопляков против меня ведется какая-то работа, видимо, наговаривают и т. д.

Несостоявшееся объединение разведок

Под новый 1959 год я попросился на прием к Хрущеву, так как у меня был служебный вопрос. Он принял, я изложил вопросы, которые он одобрил и сказал мне, чтобы я все это написал в ЦК. Я так и сделал [712].

Вышло постановление Президиума ЦК, где было сказано: «Одобрить записку товарища Серова. Поручить товарищам Суслову, Брежневу, Малиновскому, Шелепину подготовить проект постановления ЦК» [713].

Казалось бы, все хорошо, но когда собрались в ЦК по этому вопросу, то оказалось, что Шелепин, Малиновский, Брежнев и Суслов все сговорились провалить мое предложение. Но, зная, что в ЦК отнеслись к записке положительно, стали придумывать выход из положения, который после 3–4 заседаний был найден в виде документа, требующего координировать наши усилия.

Я на это вынужден был пойти, так как убедился, что лбом стенку не прошибить. Несмотря на явную пользу моего предложения, эти товарищи не захотели соглашаться.

Стоило бы видеть, как на меня ополчились Малиновский, Брежнев и Шелепин. Причем мои доводы они не могли опровергнуть, так как не знали работы, но согласиться тоже не могли, так как это ущемляло их престиж, которого я, кстати сказать, не видел. Ну, а Суслов, которому было это поручено все дело, спустил на тормозах, лишь бы отделаться от вопроса, который ему был не знаком, но решение ЦК было принято по моей записке.

Малиновский после этого смотрел на меня волком, но мне-то было все равно, так как я преследовал государственные интересы, а не личные. Чего он не понимал и не поймет. Через полгода я подготовил положение о работе ГРУ вместо старого, которое было издано 20 лет назад, и доложил в ЦК.

По этому вопросу несколько раз собирались у Кириченко, который лез в гору, стал вторым лицом в ЦК, хотя у него дури не убивалось нисколько, а прибавилось.

Шелепин и тут пытался ущемить права наших военных коллег, но так как он не знал этой работы, то инструктаж, который ему накануне давали подчиненные подхалимы о том, как сорвать этот вопрос, разбивались в пух и прах после моего каждого высказывания.

Это видели сотрудники КГБ, которые прибыли для поддержки Шелепина. Видя, что у него ничего не получается, когда мы выходили от Кириченко, в дверях Шелепин мне в спину повторил вновь глупую фразу насчет власти.

Я спокойно вышел из двери, за мной шли Коротков Александр Михайлович и другие сотрудники КГБ, и, повернувшись к Шелепину, при всех сказал: «Если ты не можешь придумать что-нибудь умного, то не говори глупостей». Шелепин проглотил эту пилюлю и не нашёлся, что ответить.