Майя (фантастическая повесть) Русский оккультный роман. Том VI, стр. 29
Муж ее, зная, как неприятны ей напоминания о прошлом, никогда ей не говорил о нем; он просил и Бухаровых, и всех, которые могли что-либо слышать о «болезненном детстве» Майи, не спрашивать ее и никогда не напоминать о нем, в особенности быть осторожными при детях их.
Раз только, оставшись наедине с графиней на балконе их деревенского дома, Бухаров, долго задумчиво глядя на ясное и красивое лицо ее, спросил:
— Скажите, Марья Францевна, вы не помните, что именно вам представлялось во время вашей болезни, — когда мы с вами приехали в Петербург после похорон вашего батюшки?.. Простите меня, что я вам напоминаю такое тяжкое время, но, право, ваш бред был так последователен, так интересен, что я давно хотел спросить вас… Не вспомните ли вы, — с кем вы вели такие продолжительные беседы?
Майя посмотрела на него большими глазами, вся вспыхнув от волнения, но взгляд ее был прям, без признаков смущения, и только слегка удивлен.
— Нет! — возразила она, отрицательно повертев головой. — А что же я говорила в бреду? Скажите!
— Вы много беседовали с кем-то… С каким-то Кассинием… Вы его упрашивали не оставлять вас в свете… Не лишать вас возможности снова увидеть какой-то «Приют мира»… Вы все просили «Белых братьев и сестер»… научить вас читать в какой-то «книге земного бытия»… Вы уверяли их, что не хотите земного счастия, а желаете себя обречь на служение миру, на ознакомление людей «с таинствами бытия»… Вы не вспоминаете?
Опять медленное, сознательное отрицание головой, — любопытствующий взгляд и вопрос:
— Ну?.. А мне что же отвечали эти белые люди?
Бухаров засмеялся.
— Ответов-то ваших таинственных собеседников я никак слышать не мог!.. Они, видно, для вас одной предназначались… Мы с женой только могли отчасти судить о них по вашим возражениям. Мы поняли, что ваш таинственный Кассиний указывал вам на невозможность «возвратить прошлое»… Кажется, он вам внушал, что теперь, когда вас любит жених, и вы его полюбили, — вы более не свободны, и обязанности ваши изменились… Он даже утешал вас, очевидно, потому что раз вы закричали в ужасном возбуждении: «Не утешай меня, Кассиний! Это не то! Не то!.. Не в мирской жизни хотела я найти счастие и спасение»… А в другой раз вы перепугали жену мою отчаянными рыданиями и возгласом: — «Так все потеряно?!. О! Карма! Карма! Карма!»
— Вот странно! — изумилась Майя. — Зачем же я звала Ариана?.. Неужели я его в чем-нибудь упрекала?
— А уж не знаю… Вы часто произносили его фамилию, без всякой видимой связи с другими словами! — подтвердил художник.
— Это-то понятно! — засмеялась Майя. — Какую же связь захотели вы найти в бреду?
— Так ничего в этом вы не понимаете, не помните и объяснить не можете? — в раздумьи переспросил Бухаров.
— Совершенно ничего! — подтвердила Майя. — И вообще, я должна вам признаться в этой странности, которой сама часто дивлюсь: моя детская и девичья жизнь будто стерта из моей памяти!.. Уверяю вас, что мне даже все труднее вспоминать отца и нашу с ним жизнь вдвоем, до самого знакомства с Арианом. Со времени моей с ним встречи — жизнь светлеет… А до того — будто один бланк!.. Ничего не осталось в моей памяти после той ужасной катастрофы и моей болезни.
Она глубоко, но не печально вздохнула, прибавив:
— Мне часто кажется, мой друг, что я родилась на свет Божий в девятнадцать лет, — в год моей свадьбы. Ну, право же, настоящая, сознательная и — слава Богу — счастливая жизнь для меня наступила лишь десять лет тому назад!
Приложения
Видение в кристалле
Когда я в 1890 году была в Лондоне, то часто встречалась в одном знакомом доме с богатым американцем, большим путешественником и лингвистом, к удивлению моему хорошо знавшим русскую литературу и если не говорившим особенно бегло, зато прекрасно понимавшим наш язык. Он удивил меня еще более знанием русских обычаев, суеверий, гаданий. На мое изумление по этому поводу он засмеялся и возразил:
— У меня хорошая память, а два тома русских сказаний Сахарова — моя настольная книга… [25] И знаете ли, когда я жил в Индии, — я четыре года провел на Ганге и за Гангом, — я занимался сравнением ваших поверий и гаданий с древними индусскими верованиями и, право же, нашел много схожего. Между прочим, знаете ли, что индусские девушки тоже в зеркало, или все равно — в воду или стекло, смотрят, гадая о суженом. Мало этого, их поверье говорит, что лучшее время для гаданий — час перехода старого года в новый!..
По этому поводу поднялись расспросы и общий разговор, под шумок которого мистер Л-инг сказал мне, смеясь:
— Я знаю, что вы любите такие особенные происшествия, которым не все верят. Хотите, я вам дам прочесть и даже подарю одну маленькую рукопись о том, как я раз вздумал «гадать» (он это слово сказал по-русски) под Новый год, живя возле Дерджеллинга, и что из этого вышло.
Я отвечала, что буду очень рада, и спросила:
— А рассказать об этом в России можно?
Он подумал и отвечал:
— Рассказывайте, кому хотите, устно, но напечатать это даю вам право только после моей смерти. Иначе меня у вас засмеют, когда я приеду в Петербург. А я непременно думаю у вас еще погостить.
Исполняя его желание, я молчала и только теперь решилась предать гласности его рукопись, потому что м-р Л-инг, к сожалению, погиб в Чикаго в одной из многих печальных катастроф, ознаменовавших мировое столпотворение нынешнего года [26]. Вот она.
Смолоду я был большой мечтатель. Катался по земному шару не с одной лишь научной целью или ради удовольствия, а с тайной надеждой одолеть некоторые тайны космические и силы природы, мало кому ведомые. В Индии я решил употребить все средства, чтоб познакомиться с искусством факиров, а по возможности, проникнуть в более отвлеченные и сокровенные таинства знаний радж-йогов, высших знатоков оккультизма. С этой целью я избегал модных центров, стараясь внутри страны найти учителя, действительно ученого, а не шарлатана, каких там много. Мне посчастливилось напасть на такого. Мое основательное знание санскритского языка помогло теоретическим занятиям нашим идти быстро, и наступал уже срок, назначенный моим гуру (учителем) для начала практических опытов, когда вдруг в конце декабря он сильно заболел. Я навещал его, опасность миновала, но болезнь была из тех, которые требуют долгого выздоровления и предосторожностей.
Я очень скучал без моего наставника, но решил исполнить его просьбу — ничего не предпринимать нового без него.
В один вечер ко мне прибежал юноша с запиской. Я прочел в ней следующее: «Не пугайтесь, молодой друг мой, если я буду в отсутствии дней семь, а может быть и более. Чтоб мое тело скорее поправилось, я решился дать ему хороший физический и духовный отдых. Я уйду. Оставлю его на время отдохнуть в летаргии. Ждите меня через неделю. Дхарма Састри».
Я тотчас последовал за мальчиком в их бенглоу [27], плетенный из тростника шалаш, осененный пальмами, где он жил с этим юношей, подобранным им в лесу. Туда его, вероятно, снесла на гибель грешная мать, а гуру его вырастил и готовился из него сделать такого же мудреца, каким был сам… И нашел наставника недвижимым и бездыханным… По-видимому, на ложе покоилось его безжизненное тело; но я, зная, что значило выражение его: «Я на время уйду», не испугался, тем более что воспитанник его казался совершенно спокойным, уверяя, что это явление не впервые случается с Дхарма Састри, что после такого «отсутствия» он всегда становится бодрее и здоровее. Надо сказать, что на вид мой гуру был человек лет сорока, но местные старики меня уверяли, что не помнили его другим, что он гораздо старше их. Это был скромный, тихий человек, худой и небольшого роста, совсем обыкновенной наружности, только резко очерченный подбородок и сильно выдававшийся лоб изобличали в нем силу воли и способность глубоко мыслить, сосредотачиваясь на одном предмете или желании. Я видел в нем еще одну замечательную черту: по-моему, глаза его меняли не только выражение, но и цвет… Но другие этого не замечали.