Голодные Игры: Восставшие из пепла (СИ), стр. 1
========== Часть I : ВОЗРОЖДЕНИЕ . Глава 1 : Кошмары ==========
Китнисс.
Кап.
Тело вздрагивает от подобного звука.
Кап. Кап.
Мне бы только встать. Нет. Только осознать, кто такая эта я?
Кап.
Стук раздается в сотый раз, пробуждая во мне целую волну ощутимых, но малоизвестных эмоций.
Омут погрузил меня в черную, отпугивающую темноту, позволяя забыться. Но зачем? Забыться, чтобы забыть? Забыться, чтобы вспомнить? Или забыться, чтобы отключится от реальности? Возможно, оно дарит мне забвение?
Я устаю от вопросов. Их слишком много, и я не могу найти ответа ни на один из них. Наконец-то я чувствую, как капля стекает по щеке. Если у меня, конечно, есть щека. Машинально касаюсь рукой прохладной и сладковатой бусины; в голове проносится идея разлепить тяжелые веки – я поддаюсь.
Краски окружающего меня мира плывут перед глазами черными, светло-зелеными, местами голубыми цветами. Но когда я приподнимаюсь на локтях, картинка становится четкой и уже знакомой. Лес.
Он обступил меня со всех сторон. Нос обдает свежестью еловых деревьев. Можжевеловый аромат прожигает глаза. Сколько времени я пробыла здесь? Да и кто я вообще? Почему лес с бесконечной чередой возвышающихся сосен не пугает, а кажется привычным? Чувствую, как к руке возвращается ее подвижность. Отекшие ноги, шея и туловище приходят в движение намного позже.
Неожиданно вдали послышался одичалый вой дикого зверя, и я невольно натягиваю тетиву. Лук? Разве я умею с ним обращаться?
Неуверенно, с опаской, все еще ощущая непослушание ватных ног, я двигаюсь вглубь еловых зарослей. Что-то внутри меня ясно осознает: там все ответы на мои бестолковые вопросы.
Воображение цеплялось за какие-то слабые отрывки мыслей, будто пытаясь что-то мне показать. Но кроме страшной оцепеняющей головной боли, вызванной этими попытками, я не чувствовала абсолютно ничего.
Я с интересом разглядываю лук и стрелы. Охотничьи. Конец стрелы с зауженным, угловатым наконечником, перья на конце мягкие, грусничьи – это дает больше маневренности и динамики в полете. Лук ивовый, с характерным для этого дерева горьковатым запахом. Откуда я только все это знаю? Но сомневаться не приходилось – я настоящий охотник. Одежда на мне разношена и потрепана, но удобна; в ней, как мне казалось, каждый изгиб ткани сшит по мне. Обувь с тугой шнуровкой, достающей мне до колена. Я ступала тихо, пригибаясь к земле, словно хищник.
Неожиданно скрипнула ветка. Готовя лук, вскидываю голову вверх. Нет, всего лишь причудливые птицы. И тут же появляется ощущение того, что я уже знаю их. Голубоватое оперение, белое брюшко и заостренные кончики перьев.
– Сойки-насмешницы, – неуверенно говорю я, но замолкаю, сообразив, что ляпнула глупость. – Рассмешницы?
Будто откликаясь на мою речь, птицы повторяют мои слова, обиженно нахохлившись. Неужели не угадала? Их крики разносятся по всему лесу, и я замечаю, как к прежней группе присоединяется тысяча таких же соек. Они сгруппировались и парами наблюдают за моими дальнейшими движениями. Выжидают. Ждут.
Их голоса становятся невыносимыми – громкими, ясными, издевательскими.
– Насмешницы, – подхватывают одни.
– Рассмешницы, – вторили другие.
Кавалькада их криков сливается в один яростный крик. Это слишком тяжело. Тело не выдерживает – я падаю на колени, закрываю уши руками, пытаясь абстрагироваться от подобных звуков. Но они проникают глубже, к самому сердцу, заставляя его пропускать череду ударов. Я чувствую, как слабеют и до того неокрепшие пальцы рук. Они замерзают, несмотря на то, как сильно я сдавливаю руки.
Неожиданно волна их голосов отступает, будто бы они исполнили свою миссию. Боль отступает вслед за криками птиц. Слух возвращается ко мне вместе с уверенностью ловких пальцев. Я удивленно открываю глаза. Передо мной стоит невинное и безропотное создание, которому отроду наверняка не было и двенадцати лет. У нее смуглая кожа, сверкающие карие глаза и бесконечно добрая улыбка. Она протягивает мне руку и, смеясь, говорит:
– Пересмешницы. Это сойки-пересмешницы.
Меня обдает холодным, а затем и горячим жаром. Голова начинает раскалываться, пробуждая острую боль. Я чувствую ее до самых пят, а над губой выступают серебристые капли пота. Волна воспоминаний, нахлынувшая так неожиданно, выжигает мои сомнения, приходя в сознание яркими образами из прошлого. Я – Китнисс Эвердин. Одна из тех соек, что попытались убить меня. Я и есть Сойка-пересмешница. Я благодарно сжимаю руку девочки.
Но она уже не улыбается, только хватается за живот. Я не понимаю в чем дело до тех пор, пока она не оседает на землю. В животе малютки красуется колотая глубокая кровоточащая рана.
Я хватаю ее за руки, пытаюсь помочь, но жизнь покидает тело.
– Рута! – кричу я. – Рута!
Неожиданно тело девочки покрывается светло-коричневой шерстью переродка, глаза наливаются кровавой яростью, а лучезарная улыбка становится волчьим оскалом.
Неестественно грубым голосом она произносит:
– Ты несешь смерть, Китнисс Эвердин.
Перед глазами появляются образы Прим, Финника, маленькой Руты…
Я не успеваю возразить, потому что знаю: переродок прав.
***
Я чувствую, как земля уходит из-под ватных ног. Голова становится чистой, как пустой котелок. Меня сотрясает в ужасных, непереносимых предсмертных конвульсиях. Я принимаю свой конец как должное, не заботясь о том, что где-то среди тысяч грустных лиц я увижу убитое лицо старого ментора, заботливой Сей, моих не побоявшихся развалин односельчан.
Конвульсии сокращают каждый мой нерв, заставляя глупо вздрагивать, пробуждая к себе самой только жалость. В темноте обрушившегося леса я чувствую пристальные взгляды, прикованные ко мне. Да, несомненно, здесь много зрителей. Слишком много для такой формальности, как моя смерть.
– Китнисс! Китнисс! – начинает ликовать толпа.
Видимо, они слишком рады такой незначительной потере. Я тоже радуюсь. Наконец-то я узнаю, что такое забвение. Что такое покой.
Но как-то все это слишком фальшиво. Слишком безрадостно звучат голоса. Может быть, голос? Я слышу его и узнаю. Он отдается радостным покалыванием, сопутствующим судорогам. Что-то не так. Я знаю его. Слышу его нравоучительные наставления каждый день вот уже месяц.
Я широко открываю глаза. Надо мной склонилась Сальная Сэй, и впервые в жизни я могу побеспокоиться о ее бычьем здоровье. Озадаченное лицо выдает абсолютно все: переживание, сострадание, жалость и утраченную надежду.
– Китнисс, это снова кошмары?
Я пытаюсь ответить, но понимаю, что в горле слишком пересохло и, чтобы не выглядеть еще более жалко, киваю головой.
– О, Китнисс, – женщина умело обнимает меня и покачивает, как младенца. Я хотела бы выбраться из ее объятий и выдавить обнадеживающую улыбку, но понимаю: сил хватит только на то, чтобы сдержать комок слез. – Если бы я могла помочь…
– Все хорошо, Сей. Все нормально.
– Китнисс, Аврелий…
– Уже выписал мне лекарство, – вру я.
– Тогда спускайся вниз к обеду.
Я покраснела. Если вспомнить все то, что я ела последние несколько недель, пища бы убралась в мою ладонь. Сколько бы раз Сальная Сей ни навещала меня, дверь в мою комнату оставалась плотно закрытой. Выламывать ее не решался даже Хеймитч, он продолжал топтаться у входа, ругаясь, не жалея матерных слов.
А мне было все равно. Не могу сказать, что и сейчас не испытывала того же чувства. Весь мир для меня – одна сплошная ошибка. Ведь я “мученица” – та мученица, которую обходит сама смерть. Я не желала видеть заботливую Сей, пьяного Хеймитча… Даже Энни, которая приезжала пару дней назад, казалась мне чужой. Потому она так и осталась за дверью.
Знаю, после смерти Финника это худшее, что я могла сделать, но, кажется, после её гибели я позволила себе стать эгоисткой. Превратилась в то, что так старательно ненавидела в собственной матери.
Сей крепко сжала мои холодные ладони и в очередной раз повторила: