Ветер в ивах, стр. 20

Мистер Тоуд слушал их, на какое-то время весь обратившись в слух. Наконец его терпение лопнуло. Он выскользнул из помещения, заплатил по счету и, как только вышел за дверь, медленной походкой пошел на гостиничный двор.

— В этом ничего такого нет, — сказал он самому себе, — если я на него просто посмотрю.

Автомобиль стоял посреди двора, за ним совершенно никто не присматривал: и дворник, и конюх, и разные там зеваки — все ушли обедать. Тоуд медленно обошел машину, осматривая, оценивая, погружаясь в глубокие размышления.

— Интересно, — сказал он вдруг самому себе, — интересно, легко ли заводится автомобиль такой марки!

В следующий миг, едва осознавая, как это случилось, он уже схватил стартер и крутил его изо всех сил. Когда он услыхал знакомый звук заведенного мотора, прежняя страсть охватила его и полностью овладела его душой и телом. Как во сне, он вдруг оказался на шоферском месте, как во сне, он дернул рычаг скорости, швырнул машину за угол и — вон из двора через арку. И как во сне, всякое понимание того, что хорошо и что плохо, всякий страх за возможные последствия на время оставили его совершенно. Он прибавил скорость, и машина в одну минуту проглотила улицу, выпрыгнула на дорогу и понеслась по ней, а мистер Тоуд осознавал только то, что он снова Тоуд, Тоуд в полном блеске, Тоуд-гроза, Тоуд — кошмар дорожного движения, господин всей дороги, которому все должны уступать, иначе они будут обращены в ничто, и их поглотит вечная ночь. Он распевал во все горло, а машина вторила ему громким жужжанием. Миля за милей так и проглатывались, а он все мчался, сам не ведая куда, влекомый странным инстинктом движения, проживая свои звездный час, не заботясь о том, чем все это может обернуться для него.

— По-моему, — бодро заметил Председатель суда, — единственная трудность, которая возникает в этом, во всех остальных смыслах очень ясном, случае, так это, как нам по заслугам выдать неисправимому негодяю и бесстыдному головорезу, который сидит тут перед нами на скамье подсудимых и весь сжимается от страха. Значит, так. Мы признаем его виновным благодаря несомненным свидетельским показаниям, во-первых, в краже дорогостоящего автомобиля, во-вторых, в том, что создавал опасные аварийные ситуации на дорогах, и, в-третьих, в грубости и сопротивлении местным полицейским властям. Уважаемый Секретарь, не будете ли вы любезны сказать, какое самое суровое наказание мы можем дать ему за каждое из означенных преступлений?

Секретарь почесал нос карандашом.

— Некоторые могли бы посчитать, что кража автомобиля — самое большое из его преступлений. Так оно и есть. Но дерзить полиции тоже недозволительно и тоже заслуживает самого сурового наказания. Предположим, можно дать год за кражу, что достаточно мягко. Скажем, три года за бешеную езду, что, конечно, снисходительно. И пятнадцать лет за дерзость, потому что это была дерзость самого худшего свойства, если судить по тому, что мы слышали тут от свидетелей, если даже вы поверите одной десятой услышанного. Лично я никогда не верю больше одной десятой. Эти числа в сумме дают девятнадцать лет…

— Отлично! — сказал Председатель.

— Но вам стоит округлить срок до двадцати, чтобы быть уверенным, что вы выполнили свой долг.

— Отличное предложение! — произнес Председатель одобрительно. — Заключенный! Возьмите себя в руки, станьте прямо. На этот раз вы осуждены на двадцать лет. И имейте в виду, если вы предстанете перед нами еще раз по какому угодно обвинению, мы не окажем вам никакого снисхождения!

Вслед за этим жестокие стражи закона схватили несчастного мистера Тоуда, заковали его тяжелыми цепями и повлекли из зала суда. Тоуд кричал, молил, протестовал! Они, не слушая, протащили его через рыночную площадь, где собралось чуть ли не все население города, которое всегда столь же решительно настроено против пойманного преступника, сколь снисходительно к тому, который только еще разыскивается. Они швырялись в него глумливыми замечаниями, морковками и принятыми в городе ругательствами. Потом повели его мимо школы, где невинные личики школьников осветились радостью, которую они всегда извлекают из беды, если в нее попадают взрослые, потом по отозвавшемуся гулким звуком подъемному мосту, под нахмуренной аркой старого мрачного замка, чьи башни возвышались, словно парили в небесах, мимо дежурок, куда набилась сменившаяся с дежурства, скалившаяся на него солдатня, мимо часовых, которые при виде его презрительно кашляли, потому что только так стоящий в карауле часовой имеет право выразить свое презрение и отвращение к преступнику, поднялись по истертым от времени каменным ступеням винтовой лестницы, мимо тяжеловооруженных рыцарей в стальных латах и шлемах, бросавших на них устрашающие взгляды сквозь забрала, мимо придворных, которые держали на поводках огромных догов, и те когтили воздух лапами, пытаясь дотянуться до него, мимо древних стражников, которые, прислонив алебарды к стене, дремали над куском пирога и фляжкой темного эля. А его все вели и вели — мимо камеры пыток, где выворачивают пальцы, мимо дыбы, мимо двери, которая выводила прямо к эшафоту, пока не пришли к входу в самый мрачный каземат, который находился в самой середине крепости. Они, наконец, остановились перед древним стражем, который перебирал пальцами связку здоровенных ключей.

— Гром и молния! — сказал полицейский сержант, снимая шлем и вытирая вспотевший лоб. — Шевелись, деревенщина, и прими от нас под охрану этого дикого зверя, эту жабу, особо опасного преступника непревзойденной хитрости и энергии. Стереги и сохраняй его со всем возможным искусством и намотай на ус и на свою седую бороду: если что-нибудь с ним приключится, то твоя голова в ответе за его голову, чтоб вам обоим было пусто!

Старый тюремщик мрачно кивнул, положив свою увядшую руку на плечо мистера Тоуда. Ржавый ключ заскрипел, повернувшись в замке, огромная дверь защелкнулась за ними, и Тоуд оказался заточенным в самом дальнем каземате, в крепкой крепости, другой такой не найдешь, обыщи хоть вдоль и поперек всю старую добрую Англию.

VII СВИРЕЛЬ У ПОРОГА ЗАРИ

Крапивник насвистывал свою незатейливую песенку, спрятавшись в кустах, окаймлявших берег. Было уже десять часов вечера, но небо все еще хранило верность ушедшему дню, оно не хотело с ним расставаться, и с самого краешка возле горизонта никак не отпускало дневные лучи. Изматывающий жар летнего послеполудня наконец разжал кулаки, свернулся клубком, укатился, подталкиваемый прохладными пальцами июльской ночи.

Крот лежал, растянувшись на бережке, тяжело дыша от ударов яростного дня, который был безоблачным от рассвета до заката, и ждал, когда его друг вернется.

Он провел несколько часов на реке с приятелями, давая возможность дядюшке Рэту завершить какое-то серьезное, требующее много времени дело с дядюшкой Выдрой. Когда Крот вернулся, дом был пустой, темный и никаких признаков дядюшки Рэта не было. Он, по-видимому, задерживался у своего старого приятеля. Было еще слишком жарко и душно, чтобы оставаться в помещении. Поэтому Крот растянулся на листьях конского щавеля и стал вспоминать события дня и размышлять, какими они все были примечательными.

Вскоре послышались легкие шаги дядюшки Рэта, который приближался, идя по выжженной солнцем траве.

— О, благословенная прохлада! — сказал он и уселся рядом, задумчиво глядя на реку, молчаливый и погруженный в какие-то свои мысли.

— Ты там поужинал? — спросил его через некоторое время Крот.

— Мне просто пришлось, — сказал дядюшка Рэт. — Они даже слышать не хотели, чтобы я ушел без ужина. Ты ведь знаешь, как они всегда добры. И старались, чтобы мне было хорошо до самой той минуты, пока я не ушел. Но я все время чувствовал себя негодяем, потому что мне было ясно, как им тяжело, хотя они всячески пытались это скрыть. Крот, боюсь, что у них случилось несчастье. Маленького Портли опять нет, а ты ведь знаешь, как отец к нему относится, хоть он и не любит на эту тему распространяться.