Отражение, стр. 31

Насколько мне известно, альбом «Цветы» разошелся двухмиллионным тиражом. Я вижу, вы мне не верите, — сказала Клэр. — У вас просто не хватает воображения… — Она внезапно замолчала и нахмурилась. — Вы где-нибудь уже публиковали свои фотографии? В газетах, журналах? Публиковали? 

Я покачал головой. 

Нет, я никуда их не предлагал. Удивительный человек! У вас такой талант, а вы им совсем не пользуетесь! Но… фотографией занимаются многие. 

Конечно. Но совсем не каждый делает большую серию фотографий, задавшись целью показать образ жизни — целиком, как он есть. — Она стряхнула пепел. — Ведь здесь все, в этой папке, — тяжкий труд, беззаветная преданность, плохая погода, праздники, будни, и торжество, и боль… Фотографии разложены не по порядку, но я всего лишь раз взглянула на них и уже знаю о вашей жизни все. И воспринимаю ее как что-то близкое, глубоко личное. Это сделали вы. Благодаря вам я сумела понять вашу жизнь изнутри, увидеть то, что видите вы. Я вижу воодушевление на лицах владельцев. Вижу, какие они разные. Вижу, как многим вы обязаны конюхам. Вижу озабоченность тренеров. Вижу жокеев в минуты веселья. Восхищаюсь их мужеством. В этих снимках ваша душа, и любовь к людям, и понимание жизни. Люди открылись для меня с неожиданной стороны, и это тоже сделали вы. 

Никогда не думал, — сказал я медленно, — что мои фотографии так откровенны. Взгляните хотя бы на эту, — сказала Клэр, вытаскивая снимок из папки. — Вот. Посмотрите на этого человека в спецодежде. Он разувает юношу со сломанной ключицей… Каждое его движение причиняет юноше боль, и он старается снять ботинок 

как можно осторожнее. Не нужно слов, так выразительны их позы и лица. 

Она положила фотографию на место и серьезно сказала: 

Мне понадобится время, чтобы все устроить. Можете пообещать, что не пойдете предлагать фотографии другому издателю, как только за мной закроется дверь? Даю вам честное слово, — сказал я. И смотрите не проболтайтесь шефу, когда он вернется. Я хочу выпустить эту книгу сама. Он тут совершенно ни при чем. Хорошо, — пообещал я, с трудом сдерживая улыбку. Может, у вас и нет честолюбия, — резко сказала Клэр, — а вот у меня есть. Что да, то да. Вы же от этого только выиграете. Если книга 

будет иметь успех, — а я В этом нисколько не 

сомневаюсь, — получите приличный гонорар. — После недолгой паузы она добавила: — Аванс вам выпишут сразу после подписания контракта. 

Контракта… Ну да, контракта. Чему вы улыбаетесь? — спросила Клзр и строго добавила: — Берегите 

фотографии. Я скоро приеду за ними — одна, без шефа. 

С этими словами она всучила мне папку, и я 

положил ее на прежнее место в бюро, так что, когда вернулся ее молодой энергичный шеф, на столе лежала только папка с видами Ламбурна. Проглядев ее, он сказал, что фотографии им подходят, впрочем, особого восторга не выразил. Вскоре они с Клэр ушли и унесли папку с собой. 

Оставшись один, я подумал, что уверенность Клэр по поводу успеха ее будущей книги скоро улетучится. Она вспомнит, что большинство ее знакомых презирают людей, имеющих дело с лошадьми, поймет, что книга жокея о его жизни очень мало кому понравится, и пришлет письмо с извинениями: «Мистер Нор, мне очень жаль, но…» 

В общем, я ни на что не рассчитывал. Если придет письмо, можно отправить его в мусорную корзину, не читая. 

Глава 11 

Я отправился в Суиндон и забрал из фотолаборатории проявленные пленки, которые оставил по пути в Вискантон прошлым утром. Остаток дня я печатал фотографии Ланса Киншипа и его съемочной группы. 

Я был почти уверен, что Киншипу работы понравятся. Правда, на некоторых снимках было помимо моей воли заметно, что его общество доставляет коллегам мало радости, но на других мне удалось запечатлеть людей Киншипа в естественных, непринужденных позах, а сам он, в твидовом костюме для верховой езды, казалось, не просто отдавал команды, а дирижировал маленьким оркестром и выглядел так умопомрачительно аристократично, что лучшего не приходилось и желать. В одном из кадров я снял их на фоне мчащихся к финишу взмыленных лошадей; сделал несколько необычных фотографий: крупным планом — Киншип, а съемочная группа позади, расплывчатым пятном. Пару раз я щелкнул Киншипа прямо из-за спины кинооператора и получил несколько сюрреалистических кадров: весь 

передний план занимала огромная камера, а Киншип стоял посреди поля, высвеченный рассеянным солнечным лучом. Серия рассказывала о преуспевающем дельце, хозяине жизни, блестяще осведомленном о всех тонкостях своей отрасли — этого-то и ждал от меня Ланс Киншип. Неважно, что продукция его фирмы лишь на несколько секунд мелькнет в рекламном ролике: из самого процесса производства мне удалось сделать киноэпопею. 

На следующий день, когда фотографии высохли, я, смутно сознавая нелепость своих действий, приклеил к каждой узкую полоску клейкой ленты, на которой напечатал: «Авторское право принадлежит Филипу 

Нору», как, бывало, много лет назад делал Чарли. Чарли… Он, казалось, буквально заглядывал мне через плечо, напоминая, что в нашей работе не существует мелочей. 

Работа. 

Само слово вызвало во мне гложущее чувство тревоги. 

«Ну нет, — подумал я. — Я был и останусь жокеем». 

В субботу утром я проснулся очень рано. Я ждал, что позвонит Гарольд и посоветует сказаться больным, но телефон молчал, и я так истомился ожиданием, что мне уже начало казаться, будто я и впрямь болен. Тем лучше, не придется ничего сочинять. 

Звонок раздался без четверти десять. 

Ты здоров? — спросил Гарольд. Господи! Если болен, советую быстро поправиться. Только что звонил Виктор, и я ему прямо сказал, что он может загубить Панциря, если будет его придерживать. И что он тебе на это ответил? Ответил, что можно не пускать лошадь в шенкеля, вреда не будет. Тут я ему все и выложил, все, что ты мне говорил, слово в слово. Что если мы сделаем ставку на выигрыш, ты вывернешься наизнанку, чтобы нам помочь. — Жизнерадостный голос Гарольда едва не разрывал телефонную мембрану. — И знаешь, что сказал Виктор? Он сказал: «Передай этому чертову праведнику, что этого-то я от него и жду». Неужели? Вот именно, — проревел Гарольд. — Он передумал. Так что, если хочешь выиграть на Панцире скачки — давай. Советую выложиться. Но Панцирь не… Послушай, черт бы тебя побрал, ты хочешь участвовать в скачках или нет? Хочу. Тогда увидимся в Аскоте. — И он швырнул трубку, давая мне понять, что я неблагодарная свинья и даже не отреагировал должным образом на то, как он обработал Виктора. Я сильно подозревал, что он пообещал Виктору первый приз, а я, между тем, был совершенно не в форме. 

В Аскоте я первым делом нашел старшего конюха Гарольда — он обычно сопровождал лошадей в дороге и, как всегда, приехал на скачки вместе с ним — и спросил его о самочувствии Панциря. 

Взбрыкивает, бьет задом, может сбросить седока в любой момент. А Рассвет? Смирен, как старая корова. На кого делают ставки? На обоих понемножку. Надо же на кого-то ставить, так почему бы и не на этих? — ответил он, искоса взглянув на меня умными, цепкими глазами. Да, вы правы, — бросил я вскользь. — На кого-то надо ставить… Но знаете, как иногда бывает… публика осведомлена о шансах лошади на выигрыш лучше тренера. Что ж, бывает и такое, — пожал плечами конюх, ухмыльнувшись. — Но сегодня — не тот случай. Поставили на обоих понемножку — и все дела. Не недельный заработок, нет. Так, мелочь, на пиве, небось, сэкономили. Спасибо, — сказал я и, кивнув на прощанье, направился в весовую. Разговор с конюхом не развеял моей тревоги, но и не усугубил ее. Я знал, что, если у лошади нет шансов выиграть, зрители не поставят на нее и пивных денег. 

Раз поставили — значит, ноги у лошадей целы, желудки работают исправно, настроение сносное. Больше я и не надеялся узнать. 

На зеленой лужайке перед входом в весовую я увидел одинокую фигуру Виктора Бриггса. На нем была неизменная широкополая шляпа, плотного сукна темно-синее пальто на все времена года и черные кожаные перчатки, которые он носил не снимая. Лицо его было, как всегда, непроницаемо. Не заметить меня он не мог, и от него, конечно, не ускользнуло, что я замялся в нерешительности, раздумывая, могу ли молча пройти мимо.