Отражение, стр. 27
Когда мы пили чай, приготовленный Клэр, Саманта вдруг спросила, чем я занимаюсь.
Я — жокей.
Они посмотрели на меня недоверчиво.
Но ты очень высокий, — возразила Саманта, а Клэр добавила: Так не бывает, чтобы люди просто были жокеями. Бывает, — ответил я. — Перед вами — наглядный пример. Кроме того, стипль-чезом могут заниматься довольно высокие люди. Например, известны жокеи ростом метр восемьдесят. Как странно! — воскликнула Клэр. — И все-таки занятие довольно бессмысленное, нет? Клэр! — одернула ее Саманта. Если вы имеете в виду, что жокей не приносит никакой пользы обществу, — спокойно сказал я, — то ошибаетесь. То есть? — спросила Клэр.
Скачки — это развлечение. А развлечения полезны для здоровья.
А как же ставки, — заявила она. — Это что, тоже полезно для здоровья? Ставки — это своего рода сублимация риска: вместо того, чтобы ставить на жизнь, ставишь на деньги. Например, для альпинистов, покоряющих Эверест, существуют спасательные экспедиции.
Клэр подавила улыбку.
Но сами-то вы… рискуете. Но ставок не делаю. Клэр тебя в узел завяжет, — сказала ее мать. — Не слушай ее.
Но Клэр покачала головой.
По-моему, пытаться завязать в узел твоего маленького Филипа — гиблое дело.
Саманта удивленно взглянула на нее, потом спросила, где я живу.
В Ламбурне. Это деревушка в Беркшире возле Даунса.
Нахмурив брови, Клэр сосредоточенно взглянула на меня.
Ламбурн… это что-то вроде Ньюмаркета? Там много скаковых конюшен? Совершенно верно. Хм. — Она задумалась. — Позвоню-ка я сейчас своему шефу. Он делает книгу о жизни британских деревень. Сегодня утром он говорил, что материалов для книги пока еще мало, и спрашивал, нет ли у меня каких-нибудь идей. Текст для книги пишет один парень. Приезжает в деревню, поживет там с неделю и главу напишет. Он только что написал о деревне, где ставят оперы собственного сочинения. Так вы не будете возражать, если я позвоню? Ну, конечно, нет.
Едва я это сказал, она встала и пошла к телефону, стоящему на кухонном столике. Саманта с материнской гордостью посмотрела ей вслед. Как странно, что Саманте уже под пятьдесят, думал я, ведь в моем представлении она была молодой. Но теперь мне казалось, что я знаю ее уже много лет — причиной тому были, должно быть, какая-то ее теплота, прямодушие, стойкие жизненные ценности и врожденная доброта. Я вновь убедился, что полузабытые воспоминания моего детства были справедливы.
Смотри, впутает тебя Клэр в какую-нибудь историю, — предостерегла она меня. — Видишь, мне пришлось включиться в создание кулинарной книги. Энергия у нее бьет через край. Помню, ей было шесть лет, и она мне вдруг заявила, что хочет стать издателем, — и своего добилась. Она уже заместитель того человека, которому сейчас звонит. Мы и глазом не успеем моргнуть, как она станет во главе фирмы. — Саманта вздохнула с довольной покорностью, показывая, сколь тяжко и почетно быть матерью вундеркинда.
Сам вундеркинд, впрочем, производивший впечат-
ленке вполне нормального ребенка, закончил говорить по телефону и, кивая, вернулся к столу.
Он заинтересовался. Говорит, поедем туда все вместе, осмотрим место и, если нам это подойдет, он пошлет автора текста и фотографа. Я вообще-то фотографировал в Ламбурне, — робко начал я. — Если бы вы хотели…
Она прервала меня, дернув головой.
Нам нужна профессиональная работа. Так что, извините. Но мой шеф говорит, что если вы не возражаете, мы пригласим вас на осмотр места. Может быть, поможете нам дельными советами, что и как. Да… с удовольствием. Вот и отлично. — Она внезапно улыбнулась мне, скорее снисходительно, чем дружески. Знает себе цену, подумал я. Она привыкла выделяться из толпы окружающих и, в отличие от Джереми Фоука, не скрывает этого. Сможете поехать туда в пятницу? — спросила она.
Глава 10
Приехав на следующий день, в среду, на ипподром в Ньюбери, я сразу увидел Ланса Киншипа: он
болтался во главе свиты операторов, звукооператоров и прочих рабочих лошадок. В раздевалке я узнал, что с одобрения руководства он будет собирать материал для фильма и помочь ему в этом просят жокеев. Правда, их предупредили, чтобы они не позировали перед кинокамерой и не болтались без дела под ногами съемочной группы.
Надев на шею «никон», я прикрыл его плащом и незаметно сфотографировал киношников.
Официально фотографировать на скачках не разрешалось. Исключение делали только для известных фотографов. Однако почти всюду на это смотрели сквозь пальцы и единственной запретной зоной было помещение для членов «Жокей-клуба». Руководство ипподромов давно привыкло к моим чудачествам, относилось к этому терпимо и замечаний мне не
делали. Лишь на королевских скачках в Аскоте фотографировать любителям было строжайше запрещено: камеры здесь сдавали при входе, словно
оружие, на ношение которого нет лицензии.
Казалось, Ланс Киншип оделся так, чтобы не дай бог его не приняли за кинорежиссера. Вместо замшевого пиджака оливкового цвета, следы крови с которого, по всей видимости, сейчас удаляли в химчистке, он был одет в коричневатый твидовый костюм, а на голове красовался коричневый котелок, из тех, что носят консерваторы. Прибавьте к этому клетчатую рубашку, нейтрального цвета галстук и скаковые очки. Лучшего статиста для собственного фильма, чем он сам, ему не найти, подумал я.
Напустив на себя важный вид, он давал указания съемочной группе, подкрепляя слова неопределенными жестами. Его слушали внимательно, не отрывая глаз, и только по одному этому видно было, что он здесь — главный. Я сделал еще пару снимков киногруппы: головы повернуты, глаза прикованы к нему. На готовых фотографиях сразу будет видно, что люди подчиняются приказам Киншипа нехотя.
Потом они отправились к загонам и стали снимать, как тренеры оседлывают лошадей для первой скачки. Нацелив на них камеру, я нажал на спуск, и в этот момент Ланс Киншип обернулся в мою сторону и попал в объектив.
Его лицо выразило беспокойство, и он направился ко мне.
В чем дело? — требовательно спросил он, хотя это и так было ясно. Интересная сцена. Мне просто захотелось снять, — мирно ответил я.
Он внимательно оглядел меня, скользнув взглядом по сапогам, белым бриджам и красно-желтой рубашке, поверх которой был надет плащ.
Жокей, — пробормотал он себе под нос. Потом сквозь очки в черной оправе впился взглядом в мою камеру. — «Никон». — Взглянул мне в лицо и нахмурился, словно что-то припоминая. Как ваш нос? — вежливо осведомился я.
Он издал неопределенный звук, видимо, наконец вспомнив, где и при каких обстоятельствах мы встречались.
Не попадай в кадр, — предупредил он. — Ты не вписываешься в обстановку. Мне не нужно, чтобы ты тут со своим «никоном» пленку мне портил. Я осторожно, — заверил я его.
Это его, по-моему, не убедило. Он явно собирался сказать мне, чтобы я все равно проваливал, но, оглядевшись, вдруг заметил, что к нашему разговору прислушиваются несколько завсегдатаев скачек, и решил промолчать — только неодобрительно дернул головой. Потом повернулся и пошел к съемочной группе, и вскоре они отправились снимать оседланных лошадей, идущих на площадку для выводки.
Впереди шел ведущий кинооператор с большой кинокамерой на плече, за ним — ассистент с треногой в руках. Один из звукооператоров нес черный, похожий на колбаску, микрофон, а другой все время нажимал кнопки на звукомикшере. Кудрявый молодой человек орудовал хлопушкой. Еще была девушка, постоянно что-то строчившая в блокноте. Так они шатались по ипподрому весь день, всем мешали, но каждый раз мило извинялись, так что к ним относились снисходительно.
В тот день я выступал за конюшню Гарольда. К счастью, киношники находились у старта и не видели, как мой норовистый новичок-стиплер оступился, прыгая у восьмого забора, и попал передней ногой в открытую канаву. Мы полетели вверх тормашками, и в воздухе я вывалился из седла, чудом избежав худшего: полутонный стиплер грянул на землю рядом со мной.