Счастье, стр. 1

Алексей Мусатов

Счастье

Была ночь. Душная темнота залила сад. Упруго стукались о землю яблоки: червяк вел свою работу.

Паша сидела под яблоней, около шалаша, медленно грызла яблоко и слушала, как бьется сердце. Рядом сидел Славка Крякунов.

Вспыхивали далекие зарницы, моргая, как потухающая лампа. Где-то в лугах скрипуче кричали коростели. Глаза Паши были широко раскрыты и устремлены на небо. Ночь молчала, а Паше казалось, что она слышит шепот растущих трав и нежный трепет листьев. Ночь пела для нее. Паша счастливо улыбалась.

Перед утром двадцатилетний Славка, рослый, курчавый, в кожаной куртке и в синих галифе, заснул. Забылась и Паша.

И тогда появился Славкин отец, Никодим Крякунов.

Лохматый и черный, похожий на матерого медведя, он неслышно остановился около яблони. В руках у него чадил дымогар: Никодим шел на пчельник вынимать мед.

— Сошлись, голуби… Сыграли свадебку… — брезгливо сказал Никодим.

Паша сбросила с плеча Славкину руку и прижала холодное яблоко к вспыхнувшему лицу. Потом быстро поднялась и, вскинув голову, шагнула прямо на Никодима, словно на рогатину. Потрясая дымогаром, Никодим попятился назад. Паша с маху ударила ногой в изгородь. Трухлявый тычинник распался на куски. Паша перелезла на другую сторону изгороди и направилась к дому.

Никодим засипел вслед:

— Захороводила парня, обвела вокруг пальца.

Паша обернулась и умоляюще посмотрела на Славку.

— Вы, батя, потише… — мрачно заметил сын.

— У! Чтоб тебя… — не слушая сына, погрозил Никодим Паше дымогаром. — И на полосу нынче не показывайся — прогоню!

— Вот за это премного благодарна! — Паша насмешливо поклонилась. — Значит, квиты — отбатрачилась я?

— Квиты!.. — передразнил Никодим. — Забыла, сколько хлеба до нови перебрали у меня… Нет, ты Дуньку вместо себя пошли, пусть она снопы вяжет.

Паша ушла, а Никодим все еще кричал:

— Дуньку!.. Дуньку пришли!.. А не то в суд подам!..

Мать зовут Анисьей. У нее холодные, разбитые параличом руки. Мать зовут еще Сухоручкой. Она сидит на крыльце и дозорит приход утра и дочери. Паша проходит мимо. Анисья спрашивает ее квохчущим голосом:

— Ты видела его, Пашка?

— Кого?

— Григория. Всю ночь тут шумел… в калитку ломился. Тебя искал… «Я, кричит, знаю, где Пашка! В саду, у студента… Обнимаются да звезды считают. А только все равно, кричит, студент на Пашке не женится, а я женюсь». И грозит и плачет… Пьяный — вот и плачет!

Мать невидяще глядит в сторону. Губы у нее втянулись, ссохлись, вместо них скорбная фиолетовая черточка. Платок наползает Анисье на глаза, и она не в силах его поправить.

Пашке жалко мать. Она опускается на ступеньки крыльца, рядом с матерью, и шепчет ей про свою радость.

Они со Славкой скоро поженятся. Им не нужны Никодимовы пчелы и яблоки. Ведь молодой Крякунов совсем не похож на отца. Ему ненавистно отцово богатство, он презирает его жадность и сквалыжничество.

Они со Славкой будут жить отдельно от Никодима, на самой околице села, почти в поле. У них будет свой дом, пусть небольшой, но светлый и смоляной. Они заведут корову, лошадь, стан колес, плуг. И Пашка не пойдет больше батрачить на чужих. Она будет работать на себя, на свою семью. Ведь мать знает, как умеет трудиться ее дочь — будь то на лугу, в поле или на огороде.

Анисья молчит. У нее дрожат плечи. Она боится поверить сказанному.

— Только бы не обман, Пашка… Крякуновы — они гордые… Поиграют, да и бросят… Да к тому ж Славка студент, не чета тебе… А Гришка, он нашей худобы парень… Незавидный, а сердце честное!

— Эк, сахар-мармелад твой Гришка! — хмурится Пашка. — Нужен мне такой тюфяк! Недаром Трухометом зовут — ни слова, ни дела.

Она ведет мать к рукомойнику, что висит за крыльцом и похож на плывущую крякву-утку.

Умывая матери лицо, Пашка закрывает глаза, и ей кажется, что она умывает не мать, а будущего сына. Да, да, непременно сына. Такого же темноглазого и крепкого, как Славка.

— А знаешь, мама, рожу я мальчишку, вот уж мыть буду… Прямо из колодца — пусть его орет. Здоровее будет.

Трубит рожок пастуха. Раздвигаются со скрипом ворота во дворах. Курлычет колодец: бабы пришли за водой. Анисья торопит Пашку:

— Иди, иди, пора! Крякуновы на полосе ждут.

— Ты, мама, Дуньку пошли.

— Как же это?.. — пугается мать, вспоминая, как она трижды ходила к Никодиму Крякунову и упрашивала его одолжить до нового урожая мешок муки.

«Дать легко, да обратно получать трудно, — заявил ей Никодим. — Могу ссудить под отработку — это надежнее. Пусть Пашка хлеб у меня убирает».

— Иди, дочка, иди, — настаивает мать. — Ведь я тебя под все жнитво запродала.

— Ну вот и пошли Дуньку. Пусть ее, мясную, протрясет… А я отставку от Никодима получила. — И Паша, поднявшись, уходит в сени.

Вечером Дунька вернулась с поля запыленная, злая и швырнула в угол нарукавники.

— Вот чертоломы!.. Ржи у них столько — хоть подавись. Сейчас поясница треснет…

Анисья подозвала дочь ближе к себе и попросила ее помолиться.

— Чего ради? — поморщилась Дунька.

— Помолись, Дуня, милость нам выпала. Молодой Крякунов на Пашке женится!

— Не чую я что-то, — усмехнулась Дунька. — Не пахнет, по мне, свадьбой. Ноне вот полдневали на полосе, Никодим и начни Славку шерстить: «Ты, кричит, студент, белы ручки, приехал на отцовы хлеба, на дешевые деревенские воздухи, а сам тут за девками бегаешь, отца позоришь. Завтра же садись в тарантас — и в город, пока тут девки в подолах ребят ко двору не наносили».

— Вре… врешь!.. — встала на пороге Паша. — Никуда он не поедет… Мы скоро с ним в загс…

Не дослушав сестру, Дунька вдруг метнулась к окну и перевесилась через подоконник.

— Никодим… Никодим-то!.. Как заяц… Ой, матушки! — завизжала она от радости и заболтала ногами.

Анисья не слышала. Стоя боком к иконе, она молилась о счастье дочери. Пашка подошла к окну. По улице бежал Никодим. Следом за ним в разорванной на плече рубахе гнался босой Славка.

Никодим повернул к Пашкиному дому, вбежал в сени и защеколдил дверь.

— Подлец!.. Отца родного за грудки… Зверь!

Славка напирал плечом на дверь снаружи.

Никодим ощерился и храбро закричал:

— Иди, иди, балуй… Бегай за девками… Из дома гвоздя не получишь. Сенины не выделю.

Потом ворвался в избу и заорал на Анисью:

— Старуха, попридержи Пашку! Я из-за нее дом делить не буду… Дом тебе не каравай — новый не испечешь…

Славка прошел через двор и появился на пороге избы. Лицо его было красно и перекошено злобой. Никодим попятился, сел на лавку и слабым голосом сказал:

— Ну что же, бей… Бей, коли так! Эх, бессовестная! — обернулся он к Пашке. — Подхватила женишка без сватов, без сговоров.

Потом, подкинутый новым припадком ярости, Никодим рванулся к сыну:

— Дай отцу в зубы… Ну дай!

В окна заглянули мальчишки. Кто-то крикнул:

— Крякуновы делятся!

Паша поняла, что Славка пьян. Она заломила ему руки и вытолкала в сени:

— Уймись ты… Мужик горячий!

Славка сначала сопротивлялся, но Пашка вывела его за крыльцо, умыла холодной водой из рукомойника.

Славка немного протрезвел, встал в позу и погрозил родному дому:

— Погоди же ты, самодур Торцов, мы еще посчитаемся!

Он клял отца за отравленное детство. Он, Славка, сидел в доме, как кролик в клетке, ленивый, сонный, откормленный. Он ничего не смел сам хотеть и делать. На все были сестры, мать, Никодим. Когда же ему удавалось юркнуть из клетки в широкий мир, где были дружки, лес, поле, караси в заводи, ворованные горох и репа, то по возвращении его ждал широкий солдатский ремень. Порка превращалась в священнодействие. Сестры и мать плакали, а Никодим приговаривал: