Занавес молчания, стр. 27

– Ну, в какой-то степени…

Домой? Профессор погасил зажигалку, не прикурив очередной сигареты. Он родился в Санкт-Петербурге, прожил здесь всю жизнь. Конечно, он бывал в разных городах, бывал и за границей, но нигде не задерживался дольше одного-двух месяцев, и то редко. На Земле не было другого места, которое он мог бы назвать своим домом, даже «в какой-то степени».

И КЕЛИНУ ЭТО НАВЕРНЯКА ИЗВЕСТНО.

Что же он имел в виду?!

«Опель» свернул на неухоженную проселочную дорогу, под запрещающий знак. Ухабы, петли в лесу, где половина деревьев росла со времен Петра Первого… Какие тут аэродромы?

Но аэродром был. Он открылся за последним, прямым участком дороги, прорезанным в холме, – к обочинам сбегали крутые откосы. За решетчатыми воротами с табличкой «ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ. ПРОЕЗД КАТЕГОРИЧЕСКИ ВОСПРЕЩЕН» хорошо просматривались ангары, цистерны заправщиков, взлетно-посадочная полоса и контрольная вышка. Келин предъявил какой-то документ охраннику у ворот, и «опель» покатил к небольшому самолету.

Илларионов не разбирался в авиационной технике, зато недавно он видел американский фильм, где на очень похожем самолете летал сенатор. Герои фильма неоднократно упоминали название «Сессна-скайлэйн», связанное с полицейскими хитросплетениями сюжета. На фюзеляже под пилотской кабиной и на хвосте стояли большие, четко видимые буквы и цифры AT 381. Про­фессор подумал, что это не обязательно марка самолета, какие-нибудь специальные обозначения, а марка – «Сессна-скайлэйн»… Но эта мысль пронеслась вскользь. Она совсем не показалась профессору заслуживающей внимания в его обстоятельствах.

– Поднимайтесь на борт, – пригласил Келин. Илларионов поставил ногу на нижнюю ступеньку трапа, обернулся и неуверенно начал:

– Институт…

Он не знал, как продолжить, да и вообще не знал, что именно хочет сказать Келину об институте. Слово вылетело больше от растерянности, но Келин понял по-своему.

– Все в порядке, профессор. Ваша командировка оформлена, входящие, исходящие бумажки – не придерешься. Ни одна живая душа вас не хватится, а кто хватится да будет настаивать, тому утрут нос секретностью. Не волнуйтесь. Вне института тоже все устроено. А как же, профессор! Для нас вы такая важная персона!

Ссутулившись, важная персона поднялась в самолет.

Маленький салон поразил Андрея Владимировича продуманностью интерьера, комфортом и функциональностью каждого элемента дизайна. Ни один кубический дециметр объема не пропадал зря, при этом никакой тесноты и загроможденности, все удобно, все под рукой. Телевизор вмонтирован в правый подлокотник кресла, компьютерный монитор – в левый, клавиатура выдвигается нажатием кнопки. В баре, уютно освещенном скрытыми лампами, – безалкогольные напитки, вино, виски, коньяк. Салон был рассчитан на шесть человек, но, как сообщил профессору Келин, при надобности перестраивался и в двенадцатиместный вариант.

– Но нас всего четверо, – сказал Келин, располагаясь напротив профессора, – плюс экипаж.

Илларионов и сам мог бы произвести несложный арифметический подсчет. Зачем Келин подчеркнул, что вместе с угрюмыми типами из «опеля», входящими сейчас в салон самолета, их четверо? Чтобы противопоставить одного Андрея Владимировича троим сопровождающим, напомнить, кто в доме хозяин? Но разве это необходимо? Еще одна загадка!

Угрюмый тип захлопнул и загерметизировал дверь. Завывали двигатели, самолет выкатывался на полосу.

– Пристегнитесь, Андрей Владимирович, – посоветовал Келин.

Нащупав замок ремня безопасности, Илларионов защелкнул его. Самолет начал разбег, оторвался от полосы. Солнце ударило в иллюминаторы правого борта, прикрытые синими защитными шторками. Пока шел набор высоты, самолет покачивало. Потом он на крейсерской скорости взял курс на север.

30

26 мая 2001 года 23 часа 50 минут

Джон Шерман сидел в камере, куда сам себя посадил, купив штернбургский тур. Перед ним на грубо сколоченном столе горела керосиновая лампа, но не настоящая, на батарейках. Лампа была такой же подделкой, как и все это заточение в Штернбурге. Возле репринтного томика Священного Писания лежал конверт из плотной бумаги. Заглянув в него, Шерман обнаружил инструкцию, как при необходимости вызывать врача (в углу спрятана кнопка). Значит, в случае приступа клаустрофобии окажут помощь и наверняка можно вернуться домой раньше срока. Да иначе и не могло быть: Штернбург – просто экстравагантная гостиница, отель выдуманного страха, зарегистрированный и официально одобренный аттракцион.

Шерман вспоминал прибытие. В штормовую погоду катер подкидывало на волнах, как скорлупку, из сорока кандидатов в заключенные тридцать пять с зелеными лицами хватались за фальшборта и мужественно преодолевали тошноту. На причале их встретил гориллоподобный персонаж в черном комбинезоне, с резиновой дубинкой в руках. Самого персонажа легко было представить в восемнадцатом веке, а вот комбинезон и дубинка относились к более цивилизованным временам.

– Меня зовут Петр Ямщиков, – прорычал он. – Я комендант крепости и полный хозяин здесь. Я распоряжаюсь вашей жизнью и смертью. Называйте меня вежливо – Петр Васильевич, а не то…

Он выразительно хлопнул дубинкой по раскрытой ладони. Каждый понимал, что это всего лишь игра, купленная, кстати, за немалые деньги, но всем было изрядно не по себе. Возможно, сказывалась болтанка на катере, да еще оторванность от мира: сотовые телефоны пришлось утром оставить в агентстве после коллективной беседы с психологом, названной почему-то «проверкой на экологичность». Потом психолог раздал анкеты, но такое развитие событий Шерман предусмотрел и заполнил свою анкету соответственным образом.

Мрачный замок Штернбург нависал над берегом острова гигантской тяжкой скалой. Отреставрированной выглядела только нижняя часть юго-западного крыла, куда и повели добровольных узников шестеро конвоиров под командой Ямщикова.

Перед массивными деревянными воротами Ямщиков остановился и махнул дубинкой вправо.

– Там ваши камеры. Еда три раза в день, прогулки после обеда. Захотите что-нибудь написать, требуйте бумагу и карандаш. Баня через два дня на третий, приспичит в сортир – стучите. Больше прав у вас ни­каких. Марш!

Черные надзиратели погнали искателей очищения за ворота, выдали номера (их полагалось носить на рукаве) и начали развод по камерам. Пока шла эта процедура, Шерман мысленно нарисовал себе проекцию крепости. Получалось, что все камеры плюс (по максимуму) хозяйственные помещения, кухня, баня, склады, секция для персонала и так далее могут занимать от силы десять процентов общего объема. А остальные девяносто?

Шермана, как заключенного под номером шестнадцать, заперли в камеру с тем же номером, в середине коридора. В узкое зарешеченное окно под самым потолком не проскочила бы и кошка. Обстановку помимо стола составляли неструганая лежанка с туго свернутым ворсистым одеялом и неуклюжий табурет. В углу стояла бочка с водой, к ней была прикована цепью оловянная кружка. Наверное, все восстановлено по документальным источникам…

Принесли завтрак – овощи, рыбу, картофель. «Аскетично, но полноценно», как и было обещано в сопроводительном тексте к фотопроспекту… Многие ли позавтракают после катера? Сам Шерман ничуть не страдал отсутствием аппетита.

Он простучал стены (толстые, не пропускают ни звука) и придирчиво изучил конструкцию дверного замка. Нетрудно будет открыть: у Шермана имелась многофункциональная отмычка изменяемой конфигурации, и не только она. По коридору иногда проходил надзиратель, но вряд ли он воспринимал свои обязанности всерьез. Зачем пытаться бежать людям, которых и так выпустят, стоит только нажать заветную кнопку? Зачем охранять тех, кто сам рвался в тюрьму? Для декоративного антуража, конечно, надзиратель и проходит изредка по коридору, позвякивает ржавыми историческим ключами.

После обеда узников-волонтеров выводили на прогулку группами по десять человек. Шерман-Комлев, номер шестнадцать, был во второй группе. В тюремном дворе, окруженном высокими стенами, росла или тихо умирала чахлая бурая трава. Разговаривать не разрешалось, движение по кругу, смотреть в затылок идущему впереди. Десять минут – и в камеру. Из тюремного двора, замкнутого со всех сторон, Шерман ничего интересного не увидел.