Эффект проникновения, стр. 71
Открылась стеклянная дверь, и в палату вошел Ратомский в накинутом поверх костюма белом халате. Геннадия Андреевича сопровождал доктор Михайлов.
– Ну-с, как мы себя чувствуем? – обратился доктор к Борису.
– Хоть в космос запускайте, – слабо улыбнулся Воронин.
– В космос вам, голубчик, еще рановато… Но вот Геннадий Андреевич хочет с вами поговорить. Не вижу причин отказывать – только недолго и… не волнуйтесь. Обещаете?
– Обещаю, доктор.
Михайлов кивнул и покинул палату, а Ратомский сел на стул у изголовья койки.
– Простите, что беспокою вас, Борис, – начал он.
– Пустяки… Я в форме.
– Все время пересматриваю ваши видеозаписи.
– Спасибо. С детства мечтал стать телезвездой.
Ратомский выдал натянутую улыбку.
– Как вы сами отмечаете, все виденное вами – или почти все – может представлять содержание галлюцинаторного комплекса…
– Разумеется.
– И в таком случае ваш главный вывод…
– Минуту, Геннадий Андреевич, – Воронин заерзал в постели. – Давайте разберемся не торопясь. Сигареты у вас есть?
– Есть. Но не хотите же вы, чтобы доктор Михайлов приговорил меня к пожизненной каторге?
– Авось амнистия подоспеет… – Борис изменил тон с шутливого на умоляющий. – Ужасно хочется курить, Геннадий Андреевич. Окно откройте, никто и не заметит.
После недолгих колебаний Ратомский поднял оконную раму. Снаружи было достаточно тепло и безветренно, чтобы не опасаться простудить Воронина. Ратомский сам прикурил для него сигарету – ведь Борис мог действовать только одной рукой, – а в качестве пепельницы подставил крышку с какой-то керамической посудины.
С наслаждением затянувшись ароматным дымом, Борис тут же пожаловался:
– Ох, голова кружится… А зато мозги как прочищает! Спасибо. – Он стряхнул шапочку пепла, – Так вот, Геннадий Андреевич, не так важно, что я видел на самом деле.
– То есть?
– Помните Кекуле? Того, что установил структурную формулу бензола? Он свое открытие во сне увидел. И Менделееву его периодическая система вроде бы приснилась… И не так важно, галлюцинировал я или наяву совершил путешествие по чужому миру. Впрочем, я думаю, если это были иллюзии, то внушенные иным разумом, нечеловеческим. Но тут мы едва ли разберемся. Давайте о выводах. Вы изучали формулы, которые я написал в результате моего… гм… прозрения?
– Изучал. Спорно, очень спорно.
– Потому, что вы видели только итог. Когда я выйду отсюда, представлю вам весь математический аппарат. Тогда вопросов не останется.
– Борис, вы хоть сами осознаете до конца, что означают ваши формулы?
– Да, конечно. Это базовое описание динамического равновесия Сопряженных Миров, а также экстраполяция последствий его нарушения.
– И по-вашему выходит, что мы…
– Нарушили энергетический баланс, – подхватил Воронин. – С тех самых пор, как открыли первую Дверь… И ни вернуть, ни исправить тут ничего нельзя. Диспропорция с течением времени будет возрастать. Прорывы мембран станут более частыми, а потом барьеры рухнут, и то, что прячется за мембранами, затопит сначала Фоксхол, а затем и Землю. Мы своими руками разрушили плотину.
– Апокалипсис по Воронину, – вздохнул Ратомский.
– Скорее Экклесиаст. «Во многой мудрости мною печали, и тот, кто умножает познание, умножает скорбь».
После тягостной паузы Ратомский вдруг заявил:
– Я не верю.
– Кому? Мне или тем, кто вывел меня на правильный путь?
– Правильный ли? Вот в чем вопрос…
– Я покажу вычисления…
– Да, да… Но математика – штука неоднозначная, Борис. С помощью хитроумных вычислений можно доказать или опровергнуть все что угодно. Вам это известно так же хорошо, как мне.
– Вот бы мне вашу надежду…
– Она не совсем безосновательна.
– Да?
– Да.
Воронин затушил догоревшую сигарету. Ратомский выбросил окурок и пепел за окно, опустил раму, тщательно вымыл крышку-пепельницу. Во время этих манипуляций он говорил:
– Там, за мембранами, – не один мир, их несколько. Вам показали – и действительно не важно, наяву или с помощью внушенных галлюцинаций – противоборство, борьбу. Видимо, эти миры враждуют. Их интересы и цели неведомы нам. Так почему вы исключаете возможность, что по каким-то своим причинам одна из сторон могла передать вам искаженную информацию?
– А я и не исключаю. Расчеты необходимо проверять и перепроверять десятки раз. Но предварительные выводы…
– Вот именно, предварительные. Но допустим даже, что они стопроцентно верны. Так ли уж мы бессильны, так ли уж совсем ничего не можем противопоставить угрозе?
– Ничего. Даже если мы согласимся никогда больше не открывать ни одной Двери и взорвем наш энергетический центр, это уже ничего не изменит.
– Да вы обыкновенный пессимист! – воскликнул Ратомский. – Пусть на данном этапе мы не знаем, что делать. Но мы будем работать… Лучшие умы Института, включая вас… Выход может отыскаться в самой неожиданной стороне.
– Конечно, мы будем работать, – устало согласился Воронин. – Но боюсь, что я не пессимист, а реалист…
В палате появился доктор Михайлов и подозрительно потянул носом.
– Курили? – строго спросил он.
Ратомский принялся было оправдываться, но Воронин перебил его:
– Меа кульпа, доктор, моя вина… Сил не было терпеть.
– Нехорошо. – Михайлов осуждающе покачал головой. – А впрочем, прощаю. Раз тянет курить, значит, вы восстанавливаетесь быстрее, чем я ожидал… Но вашу беседу придется заканчивать, пора.
– Скорее выздоравливайте, Борис, – пожелал Ратомский на прощание. – Я еще загляну к вам.
Он осторожно пожал руку Воронину, крепко – доктору Михайлову и покинул палату. За дверью он сразу сник. Как ни бодрился Геннадий Андреевич в разговоре с Ворониным, он был обеспокоен гораздо сильнее, чем старался показать Борису. Итоговые формулы Воронина убеждали его и без знакомства с методикой расчетов. Не на сто процентов, но… На девяносто пять. И он не обольщался по поводу поисков эффективных вариантов спасения.
На улице Ратомского ждала машина.
– Куда? – бросил через плечо водитель (разумеется, сотрудник НКВД).
– Домой…
Машина тронулась, и Ратомский прогрузился в размышления. Упоминание Воронина о Кекуле и Менделееве привело главу Института Фоксхола к пугающим аналогиям. Эти ученые работали над своими проблемами долго, вдохновенно, упорно (подобно Воронину) и, подобно Воронину, пришли к результату путем внезапного озарения. Результат в обоих случаях оказался истинным, а озарение – следствием напряженных усилий мысли, проявившимся в необычной форме. Не произошло ли то же самое и с Борисом? Тогда получается, что ни с каким чужим разумом он не контактировал, а его галлюцинации (именно его, никем не внушенные!) – лишь обходная дорога, которой мозг ученого привел его к решению задачи, помог осознать уже готовый ответ. Истинный, как и у Менделеева, и у Кекуле… И тогда рушится всякая надежда на то, что некая непостижимая сила могла навязать Воронину ложную информацию. Если так, сколько времени остается Фоксхолу… И Земле? Уравнения Воронина не позволяют оценить сроки приближающейся катастрофы, они вообще не связаны с временем. Тут нужен иной подход, иная математика…
И все-таки, успокаивал себя Ратомский, окончательно еще ничего не ясно. Возможно, все это буря в стакане воды. Неплохо бы соблюдать осторожность в докладах политическому руководству, не провоцировать панику. Гордеев знает… И другие, наверное, тоже. Но они не ученые, им что формулы, что лес густой. Необходимо представлять наверх как можно более обтекаемые сообщения, напирать на незавершенность исследований и преждевременность категоричных выводов. Кстати, это будет правдой…
5
Самолет из Кливленда приземлился в Вашингтоне ранним утром. Стивен Брент подошел к банкомату, получил немного наличных и взял такси. Он жил в тихом, респектабельном пригороде, как и полагалось по его статусу сотрудника АНБ.
В аэропорту Кливленда Бренту пришлось понервничать. Он не знал, зазвенит ли Ключ на контроле (от револьвера он, конечно, избавился заранее) и если да, как он сумеет объяснить, что это такое. Не пульт ли дистанционного управления для взрывного устройства?