Собрание сочинений (200 сказок. 1895 г.), стр. 284

Жила-была старушка престарая, предряхлая; жила она со своим стадом гусей в глуши между горами, и был у нее небольшой домик. Эта глушь была окружена большим лесом, и старуха каждое утро, взяв свою клюку, тащилась в этот лес, там она собирала травку для своих гусей да разные дикорастущие плоды, насколько могла их достать рукою, и все это тащила домой на спине.

Можно было подумать, что тяжелая ноша пригнет ее к земле, а между тем она всегда благополучно доносила ее до дому.

И если ей, бывало, кто-нибудь повстречается, то она ласково поклонится и скажет: «День добрый, землячок; погодка-то сегодня какова! Небось дивишься, что я травку на себе тащу? Что делать, каждый должен себе по силам ношу выбирать».

И несмотря на всю эту приветливость, никто не любил с нею встречаться, и даже нарочно обходили ее, чтобы не сойтись с нею, а когда мимо ее случалось проходить отцу с сынком, отец говаривал сынку: «Берегись старухи – это ведьма».

Однажды утром красивый юноша проходил через тот лес. Ярко светило солнце, птицы пели, прохладный ветерок шелестел в листве; и на сердце у юноши были только радость да довольство.

Ему еще никто не попадался навстречу, как вдруг он увидел старую ведьму, которая стояла, опустившись на колени, и срезала траву серпом. Большой узел травы уже был у нее навязан на спине, да еще рядом стояли две корзинки, полнехоньки дикими грушами и яблоками.

«Да как же это, тетушка, скажи пожалуйста, – спросил у нее юноша, – как же можешь ты все это стащить?» – "Хочешь не хочешь, а тащить должна, господин честной! – отвечала старуха. – Богатым, конечно, это не нужно. А у мужика, знаете ли, есть такое присловье:

Жить хочешь – не зевай,

Знай спину подставляй! А вот, может быть, вы не захотите ли мне помочь? – добавила старуха, видя, что юноша от нее не отходит. – И спина-то у вас пряменькая, и ножки резвенькие, так вам это и нетрудно будет. К тому же и дом-то отсюда не далеко – за горою на полянке. Вы бы в один прыжок там очутиться могли".

Юноша почувствовал сострадание к старухе. «Хоть отец мой и не мужик, а богатый граф, но я готов снести ваш узел, чтобы показать, что не одни мужики умеют таскать тяжести». – «Попробуйте, – сказала старуха, – очень вы этим меня обяжете. Оно, конечно, придется вам с часочек пути брести, ну, да это для вас сущие пустячки! Кстати уж, и яблоки, и груши захватите с собою».

Молодому графу показалось страшновато, когда он подумал об этом часочке пути, но старуха уже не выпускала его из рук, взвалила ему узел на спину, а корзины повесила ему на руки…

«Видите, совсем не тяжело?» – сказала она. «Нет, очень тяжело! – отвечал граф, и на лице его изобразилось страдание. – Твой узел давит так, как будто в нем камни наложены, а эти яблоки и груши – словно свинцовые… Я еле двигаться могу!»

Он готов был все с себя сбросить, но старуха этого не допустила. «Смотрите-ка, – сказала она насмешливо, – молодой-то господин того снести не может, что я, старая баба, столько раз на себе таскала. Вот на ласковые-то слова вы все горазды, а как дойдет до дела, так все и на попятный… Ну, что же вы стали? – продолжала она. – Чего вы медлите? Извольте-ка шагать. Узла с вас никто уж теперь не снимет».

Пока он шел по ровному месту, то это еще было сносно; но когда они пришли к горе и должны были подниматься, и камни, словно живые, катились из-под его ног, тогда это уж было свыше сил его. Капли пота выступали у него на лбу и, то горячие, то холодные, катились по его спине.

«Тетушка, – сказал он, – не могу я дальше идти, я должен немного отдохнуть». – «Нет, – отвечала старуха, – когда дойдешь до места, тогда и отдыхай, а теперь изволь идти вперед. Кто знает, на что это вам может пригодиться». – «Старуха! Совести у тебя нет», – сказал граф и хотел сбросить с себя узел, но все усилия его были напрасны: узел так крепко держался на его спине, словно прирос. Как ни вертелся он, как ни крутился, но никак не мог его с себя сбросить.

А старуха-то над ним смеялась и попрыгивала вокруг него на своей клюке. «Не извольте гневаться, любезный господин, – говорила она, – ведь вы вот покраснели в лице, как рак печеный! Извольте-ка нести вашу ношу с терпением; ну, а когда придем домой, так я не поскуплюсь дать вам на чаек». Что оставалось ему делать? Он должен был примириться со своей судьбой и терпеливо тащиться вслед за старухой. Она, по-видимому, становилась все проворнее да проворнее, а его тяжесть становилась все тяжелее.

И вдруг старуха приостановилась, вспрыгнула наверх узла и преспокойно там уселась; и несмотря на то, что она была суха, как хворостина, а оказалась тяжелее всякой толстой деревенской девки. Колени у юноши задрожали, он стал приостанавливаться, а старуха давай его хлестать то прутом, то крапивой по ногам. С непрерывающимся оханьем поднялся он на гору и, наконец, добрел до дома старухи как раз в то время, когда уже готов был упасть.

Когда гуси завидели старуху, они стали взмахивать крыльями и вытягивать вперед шеи, и бежали к ней навстречу с веселым гоготаньем. Позади стада с хворостиной в руках шагала какая-то пожилая и неуклюжая баба, высокая и здоровенная, но безобразная, как ночь.

«Матушка, – обратилась она к старухе, – разве что с вами случилось, что вы так запоздали?» – «Ничуть не бывало, доченька, – возразила ей старуха, – со мною ничего дурного не случилось; напротив, вот этот милый господин взялся даже тащить на себе мою ношу; мало того, когда я устала, он еще и меня взвалил себе на спину. Притом же и дорога ничуть нам не показалась длинной, всю дорогу мы смеялись и шутили».

Наконец, старуха сползла у него со спины, взяла и узел свой, и корзины, посмотрела на него весьма дружелюбно и сказала: «Вот теперь присядьте здесь на скамейку у дверей и отдохните. Вы честно заработали награду за свой труд, и вы ее получите».

Потом обратилась к гусятнице и сказала: «Войди-ка в дом, доченька; неприлично тебе здесь одной оставаться с молодым господином. Не надо масла подливать в огонь… Пожалуй, еще влюбится в тебя».

Граф и сам не знал, что ему делать – плакать или смеяться? «Вот сокровище-то, – подумал он, – да будь она даже и на тридцать лет моложе, она бы не могла тронуть моего сердца». Между тем, старуха ласкала и гладила своих гусей, как милых деток, и затем вошла в дом со своею дочерью; а юноша растянулся на скамье под дикой яблоней.