Дело жадного варвара, стр. 6

Благоверный сад,

23 день шестого месяца, пятница,

вечер

– Останови по ту сторону сада, любимый, – ласково проговорила Фирузе. – Время у нас еще есть, а мне хочется прогуляться. После дождя воздух так ароматен и свеж… Мы успеем вдоволь полюбоваться жасмином.

С легкой улыбкой Богдан согласно кивнул и, включив сигнал поворота, принял влево. Он понимал жену. После ночного ливня и дневной мороси вдруг, как это часто бывает в Александрии Невской, на город уже в третий раз за июнь прыгнуло лето – Бог весть, на сколько дней или даже часов. Золотые лучи вечернего солнца мягко подсвечивали дымку чистых испарений, неторопливо курившихся над улицами, площадями и садами. Даже в повозку через открытые окна залетал аромат буйно цветущего жасмина, вдоль плотных зарослей которого проезжали сейчас Богдан с супругой. Надо было пользоваться моментом. Тем более, что в положении Фирузе движение ей было, несомненно, весьма полезно.

Фирузе была на последнем месяце, и в связи с этим у нежных супругов возникли некоторые проблемы.

Впрочем, сегодня чета Оуянцевых-Сю старалась не думать о проблемах. Она предвкушала радость общения с музыкой, пусть хоть и европейской. Это тем более интересно, и притом вполне духовно. Казанский сладкозвучный отряд – то, что у варваров именуется оркестром, – гастролировал сегодня в Александрии Невской первый день. Богдан с трудом достал билеты.

Видавший виды, но верный и любимый Богданов «хиус» послушно перетек на левую полосу и, вальяжно прокатив полсотни шагов, повернул в сторону Невы. Выехав на набережную, Богдан снова повернул и, высматривая, куда встать, начал притормаживать напротив летнего причала. Отсюда каждые полчаса отплывали в сторону залива, и сюда же возвращались, степенные прогулочные «кукуняо», как правило – переполненные. Морские прогулки к древним фортам острова Балык-йок были весьма любимы александрийцами всех поколений.

Свободных мест на стоянке почти не оставалось; вероятно, не только Фирузе пришла в голову мысль прогуляться перед вечерним кончерто по аллеям и полянам Благоверного сада. Богдан, чуть поколебавшись, аккуратно и бережно вписался в узкое пространство между потрепанной, но весьма ухоженной и явно кем-то очень любимой молодежной «рязаночкой» – идеальной, с приводом на обе оси и бездонным вещником, повозкой для активного отдыха в приполярных лесах Александрийского улуса, – и сверкающим, не более месяца как с конвейера, европейским «феррари», юркнувшим на свободное место буквально у «хиуса» перед носом. Когда Богдан, наконец, заглушил движок и принялся помогать обворожительно неповоротливой в ее нынешнем положении супруге освободиться от ремня безопасности, из приземистой западной повозки, яркой, словно елочная игрушка, легко и грациозно выскользнула юная девушка – с типично варварской размашистостью захлопнув дверцу, она встряхнула черной челкой, поправила сумочку, перекинутую через узкое плечо, и быстро пошла в сторону Сладкозвучного зала. Короткая и обтягивающая, французского вида юбочка весьма откровенно демонстрировала ее милую фигурку, ее проворно шагающие стройные ножки – и Богдан, невольно провожая девушку взглядом, хоть на миг, да отвлекся от выполнения супружеских обязанностей.

Фирузе, натурально, не могла этого не заметить.

– Очаровательная девочка, правда, милый?

Богдан пробурчал что-то невнятное и торопливо выбрался из «хиуса» – чтобы, обежав его спереди, открыть дверцу со стороны жены. Фирузе, бережно неся живот, не спеша восстала из повозки, шагнула на песчаную дорожку сада и с наслаждением вдохнула благоуханный воздух.

– Ах, какое чудо, – проговорила она. – Хорошо, что мы выехали пораньше.

И они рука об руку двинулись в глубину сада, буквально кипевшего белой пеной цветов.

Прогуливающихся было немало, и Богдану с супругой несколько раз приходилось приветствовать знакомых – то генерального владыку объединения «Севзапникель» с женой и двумя вдумчивыми, вежливыми сыновьями, то одиноко любующегося оранжево-алыми облаками наставника Отдела этического надзора за местами отбытия наказаний средней тяжести, то плохо выбритого знаменитого писателя и культуролога, мрачно развалившегося на влажной скамейке с дымящейся американской сигаретой в одной руке и полупустой бутылкой элитного пива «Великая Ордусь» в другой…

У Медного Всадника народу, как всегда, было особенно много. И как всегда особенно неистово и шумно роились тут со своими фотоаппаратами-мыльницами гокэ – гости страны; так в последние десятилетия все чаще называли тех, кто по тем или иным причинам наведывался в Ордусь, скажем, из Европы, Америки или Австралии – чтобы не пользоваться хоть и вполне верным, но все же не вполне вежливым словом «варвары». Глобализация, как-никак; все люди – братья.

Фотоаппараты то и дело смачно плевались вспышками. Почему-то гости очень любили фотографироваться на фоне Святого Благоверного князя Александра. Памятник, что не говори, был хорош – но Богдан подозревал, что дело не только в этом. Ощущался тут некий, как говорят по-французски, эпатаж. Уже четыре с лишним века закованный в древнерусские доспехи воитель на вздыбленном коне высился в названной его именем Северной столице, и могучий конь его, как и в те времена, когда о глобализации слыхом не слыхивали, неутомимо вдавливал копытом в карельский гранит змеюку с католической образиной, которую древний скульптор, специально вывезенный сюда из Лояна, для вящей образности наделил множеством явно видимых признаков конфессиональной принадлежности, вплоть до архиепископской тиары на узенькой гадючьей головке с торчащим из пасти жалом. Особенно рьяно фотографировались на фоне Всадника именно выходцы из католических стран – со своим невыносимо шумным смехом, с громкими развязными прибаутками, с неизменными попытками передразнить выражение лица то князя, то коня, то змеи… Богдан, как ни пытался, не мог их понять. Это уже не широта взглядов, а нравственное падение. Глумление над своей стариной. Да в каком-то смысле – и над чужой. Дескать, сколь глупы были предки, то ли дело мы, лишенные предрассудков!