Ересь Хоруса. Омнибус. Том 3, стр. 320
— Лорд, флот отрывается, — доложил навигационный шкипер «Рагнарока». — Курс установлен — нам следовать за остальными?
В этот самый момент из недр линкора разошлись новые сотрясения. Дальше больше — снаряды, торпеды, лазерные разряды терзали щиты, которые были на грани отключения. Если бы Гунн закрыл глаза, то почувствовал агонию линкора, истекающего кровью из тысячи ран.
Ярл мог отдать приказ о последней атаке. Направить линкор на приближающийся авангард Альфа-Легиона, уничтожить столько, сколько сможет, пока кораблю, в конце концов, не сломают хребет. Они могут даже взять его на абордаж, и Гунн умрет как воин — в окружении вражеских трупов на командном мостике.
«Я бы убивал с улыбкой», — подумал он.
— Отходим, — выдавил из себя приказ Гунн. — Прикрыть отступление. Поддерживать артиллерийский огонь. Мы будем последними.
Затем он с отвращением отвернулся от носового окулюса. Огромные плечи воина чуть поникли.
II
Руны.
Образы, вырезанные на постоянно освещенном камне и железе. Для случайного человека они казались грубыми, но их вырезали не для посторонних глаз. Воины Влка Фенрика знали, как смотреть на них, как читать, как отмечать баланс, вес и скрытый смысл.
Ни у одного фенрисийского знака не было горизонтальной черты. Каждая насечка была вертикальной или диагональной, сделанная острием резца или боевым лезвием. Величайшие кузнецы ледяного мира — волундры — тратили на изготовление своих инструментов столько же времени, сколько на гравировку священных символов, так как нанесенные ими на фрагменты из дерева, металла или кости знаки должны были сохраниться на веки вечные. Творцы при работе шептали имя руны, сгорбившись среди теней, определяя ее контуры на материале, связывая вместе две души, создавая нечто большее, чем просто знак и отмеченный предмет.
На завершение надписи могло уйти десятилетие. Если совершалась ошибка, то дерево сжигали, камень раскалывали, металл расплавляли, кость разбивали. Волундр украшал смысловой текст узелковыми узорами, вычерченные тончайшими линиями вокруг ровных рядов знаков, призывая души змей, безглазых существ из темного фенрисийского прошлого, черных тисов, почтенных клинков знаменитых бойцов. Каждый разрез обдумывался, и каждый символ тщательно выбирался, потому что структура знаков и эмблем несла собственный смысл.
Фенрика всегда знала, что насечки защищали против пожирателей душ, ведь нижний мир был создан из мыслей, а каждая мысль была словом, а у каждого слова была своя руна.
Так что подобная работа не была декоративным искусством. Она относилась к области метафизики.
Примарх Леман Русс все это знал. Знал так же основательно, как и любая живая душа, и понимал в рунах больше, чем самые великие из его кузнецов. Ведь его создали из той же материи, из которой было соткано полотно судьбы, и руны пронизывали его сущность тем образом, который ни один из его воинов никогда по-настоящему не поймет.
И все же они знали о знаках рун дольше него: фенрисийцы понимали священные изображения на протяжении всей своей истории на мире-смерти, а она была старше самого Империума. Обитатели вечно движущегося льда вырезали руны на костяных осколках задолго до прибытия Русса к влка. Таким образом они оберегали костры от самых сильных морозов. Старые годи бормотали вечные истины из-под слоев дубленых шкур, переворачивая заскорузлыми руками костяные знаки, приобщаясь к пульсации мировой души, в то время как их жестокий мир путешествовал в море звезд.
Даже мудрецы не всегда хорошо понимали простую истину: примархи были чужаками для их народов. У них не было родных миров, даже Терра не являлась им. Примархи формировались под влиянием своих новообретенных подданные, а те в свою очередь менялись под их влиянием. В результате получалось нечто новое, которое могло быть могучим или же сломленным, но всегда гибридом, чье происхождение скрывалось непредсказуемыми играми загадочных богов.
Каждый генетический сын Императора во тьме, наполненной сомнениями ночи, размышлял над тем, какая часть его души была создана в амниотических баках родного мира, а какая на равнинах, в лесах и пустынях планет, куда их забросило. Каждый слышал в своих снах разъедающий душу шепот: ты чужак, тебя не должно быть в этом месте, это не твой народ.
Даже Повелитель Зимы и Войны, живое воплощение Фенриса, облаченный в волчьи шкуры, с синими, как свод Асахейма глазами, слышал эти нашептывания.
И сейчас он их слышал отчетливее, чем когда-либо. Русс сидел на каменном полу своих покоев, набросив на плечи шкуры и перебирая костяные символы иссеченными пальцами. Эти пальцы большую часть жизни сжимали рукоять топора. Они никогда не использовались для ремесла или ласок, поэтому они были широкими, с твердой, словно вываренной, кожей, натянутой поверх адамантиевой прочности костей.
Долгое время Русс, отдавая себе отчет о собственной силе, сомневался в том, чтобы примарха можно по-настоящему ранить, не говоря уже об убийстве. Теперь он знал, что возможно и то и другое, так как лично совершил оба. Если он закрывал глаза, то все еще видел подлинный ужас в единственном глазу Магнуса за секунды до того, как ревущий варп-ураган разорвал изломанное тело на кусочки.
В своих снах Леман слышал последние слова брата, произнесенные в тот самый миг, когда разрушились стеклянные пирамиды.
Ты — меч не в тех руках, брат. Ты перерезал невинное горло, и это будет мучить тебя вечно.
В тот момент Русс не обратил на них внимания, так как каждый человек, легионер и полубог, которых он когда-либо убивал, молили перед смертью о пощаде. Они всегда так поступали, цепляясь за жизнь, как голодный щенок за материнский сосок. Так или иначе, он ненавидел Магнуса. Ненавидел всей душой за то, кем тот был и за то, кем притворялся.
И все же. И все же.
Русс подобрал руны-знаки и снова бросил их. Они упали с нестройным стуком, выписывая спираль линий будущего на камне. Одни упали лицом вниз, и примарх не обратил на них внимания. Другие показали свои символы в тусклом свете огня.
Алваз. Гугнир. Даг. Ризам. Изхад.
Что это значило? Русс расслабил изнуренные глаза, покрасневшие из-за двухнедельной бессонницы, позволив им расфокусироваться, чтобы попытаться заглянуть за грань материального мира.
Здесь какой-то алгоритм. Они говорят. Всеотец безмолвствует, но руны говорят. Есть какой-то алгоритм.
Если это верно, то он не мог его разглядеть. Примарх продолжил попытки, сосредоточившись на вероятностях. На миг что-то забрезжило на границе чувств, затем все исчезло.
Из бархатных теней зарычал Фреки, рокот прокатился по полу, словно пролитое масло. Два истинных волка лежали на границе светового круга, не пускаемые внутрь оберегом рун. Гери, более мудрая из двоих, не издала ни звука.
Русс взглянул на них и сухо усмехнулся.
— Трачу понапрасну время? — спросил он, почесав щетину на подбородке. — Возможно и так.
Затем примарх посмотрел вверх и по сторонам, окинув взглядом комнату. На цепях висели, мягко покачиваясь, старые клинки. Слабо горело пламя в жаровнях, излучая тусклый свет и немного тепла. Смердело золой и старым потом — запахом заточения. Двери были заперты долгое время, и никто из его людей не осмелится переступить порог, пока он сам не вызовет их.
Одна руна лежала лицом вниз, с ней это случалось постоянно. Как бы ни бросал руны Русс, Медведь ни разу не показал себя.
— По крайней мере, одно я читаю верно, — задумчиво произнес Русс. — Мы выкованы из одного металла.
Гери посмотрела золотистыми немигающими глазами на повелителя. Русс поднялся на колени, вытянул огромные руки, чувствуя игру мускул, скучающих по весу Мьёлнара. Затем владыка Волков замер и прислушался. Тяжело стучали сердца.
Никаких звуков, за исключением неровного дыхания волков и шипения углей на фоне постоянного скрежета колоссальных двигателей, влекущих «Храфнкель» через изгибы и туннели туманности Алаксес.