Адептус Астартес: Омнибус. Том II (ЛП), стр. 377
Нас оттеснили к внутреннему святилищу. Крик Синдал поставил нас перед самым неутешительным фактом.
Мы разгромлены. Никто в этом зале не переживет ближайших минут. Все уже почувствовали это, и я вижу некоторых, кто пытается бежать отсюда, ищет пути отступления вместо того, чтобы умереть на последнем рубеже. Ополченцы. Горожане. Гвардейцы. Даже несколько штурмовиков.
Все еще держа орка за горло, я тащу брыкающуюся тварь за собой, забираясь на алтарь. Орк сопротивляется, но его череп раскроен, а чувства дезориентированы.
Мой плазменный пистолет давно пропал, но цепь от него осталась. Я оборачиваю ее вокруг горла твари и рычу в разукрашенный потолок, поднимая ксеноса так, чтобы его видели все в этом зале:
— Соберитесь с духом, братья! Сражайтесь во имя Императора!
Тварь корчится, издыхая, когти тщетно царапают мою броню. Я усиливаю хватку, чувствуя, как шейные позвонки орка ломаются. Его свинячьи глазки распахнуты от ужаса, и это… это заставляет меня рассмеяться.
— Я уже вырыл себе здесь могилу…
Заряд взрывается на моем плече, осколки брони разлетаются в разные стороны. Я вижу, как Приам убивает стрелка Черным мечом, держа оружие одной рукой.
— Я уже вырыл себе здесь могилу, и я либо достигну триумфа, либо погибну!
Пять рыцарей еще живы, и они кричат то же, что и я.
— Без пощады! Без сожалений! Без страха!
Стены дрожат так, словно их пинает титан. На мгновение, все еще смеясь, я думаю, уж не воскрес ли это «Богоборец».
— До конца, братья!
— Они сейчас обрушат храм! — кричит Приам.
Но что-то не то с его голосом. Я понимаю, что именно, когда вижу, что у брата нет одной руки, а броня на ноге пробита в нескольких местах.
Никогда я еще не слышал в его голосе такой боли.
— Неро! — кричит он. — Неровар!
Твари примитивны, но не лишены сообразительности. Белые метки Неро выдают в нем апотекария, и ксеносы знают его ценность. Приам увидел его первым — их разделяет два десятка метров. Инопланетное копье с огромной силой бьет рыцаря в живот, и несколько тварей поднимают Храмовника над землей, словно боевое знамя.
Никогда еще я не видел смерти, которая достается сейчас Неровару. Пытаясь прорубить к нему путь, я вижу, как он хватается за копье руками и только глубже вгоняет его в себя, стремясь дотянуться до ксеносов внизу.
У него нет ни болтера, ни цепного меча. Последнее, что он делает, — вытаскивает гладиус из ножен на бедре и изо всех сил швыряет его в орка, крепче всех держащего копье. Он даже подтащил себя на копье ближе к врагам, чтобы удостовериться, что не промахнется. Короткий меч вонзается прямо в вонючую пасть твари, даруя ксеносу мучительную смерть — задохнуться из-за клинка, пронзившего язык, глотку и легкие. Тварь не может больше удерживать копье, оружие падает на землю, и Неровар погружается в кишащую массу зеленокожих.
Больше я никогда его не увижу.
Однорукий, израненный Приам ковыляет передо мной. Разрывной заряд попадает в его шлем, разворачивая рыцаря. Теперь он стоит лицом ко мне.
— Гримальд, — хрипит он прежде, чем упасть на колени. — Брат…
Сбоку вдруг вспыхивает пламя — жидкий химический огонь, облизывающий броню, пожирающий мягкие сочленения и разлагающий плоть. Орк с огнеметом бешено поливает Приама огнем.
Я мучительно медленно пробиваюсь к нему, чтобы отомстить, когда из груди орка вырывается клинок Артариона. Брат ногой сбрасывает труп орка со сломанного цепного меча. Отомстив, мой знаменосец отворачивается настолько величественно, насколько это возможно в такой бойне, и теперь мы стоим спина к спине.
— Прощай, брат. — Он смеется, произнося эти слова, и я не знаю почему, но тоже смеюсь вместе с ним.
Внезапно потолок храма начинает осыпаться, сокрушая сражающихся. Орки умирают с нами, платя за каждую человеческую жизнь пятью своими, а их сородичи разрушают храм.
Недалеко от алтаря я в последний раз вижу штурмовика и бригадира докеров. Солдат стоит над умирающим рабочим. Андрей огнем прикрывает раненного в живот Магерна, в то время как докер пытается понять, что ему делать с внутренностями, которые вывалились на колени и пол.
— Артарион, — зову я, но не получаю ответа. Позади меня уже не мой брат.
Оборачиваюсь, смеясь безумию передо мной. Артарион мертв, лежит у моих ног, обезглавленный. Враги повергают меня на колени, но все это лишь дурная шутка. Они обречены, как и я.
Я все еще смеюсь, когда храм наконец обрушивается.
ЭПИЛОГ
Пепел
Они называют это Сезоном Огня.
Пепельные Пустоши задыхаются от пыли и золы, вырывающихся из ревущих вулканов. По всей планете пикты показывают одно и то же, снова и снова. Наши корабли на орбите смотрят, как Армагеддон дышит огнем, и возвращают изображения на планету, чтобы и мы увидели гнев мира во всей его полноте.
Сражения на планете прекратились, но не из-за победы или поражения, а потому, что с самим Армагеддоном спорить бесполезно. Пустыни потемнели от пепла. Через несколько дней ни человек, ни ксенос не смогут здесь дышать. Их легкие наполнятся пеплом и тлеющим углем, военные машины засорятся и не сдвинутся с места.
Война пока что прекратилась. Но не закончилась. Это не история о триумфе и победе.
Твари ошеломлены и ползут в города, которые захватили, чтобы укрыться от гнева природы. Имперские войска перегруппировываются на еще удерживаемых территориях и выбивают захватчиков с тех позиций, где зеленокожие не смогли достаточно хорошо укрепиться.
Хельсрич — одно из таких мест. Это некрополь, в котором сто моих братьев лежат мертвые вместе с сотнями тысяч верных Императору душ…
Город-склеп, большую часть которого почти сравняли с землей за два месяца уличных боев.
Имперские стратеги называют это победой.
Я никогда не смогу снова понимать людей — я перестал быть человеком, когда вступил в ряды Черных Храмовников. Понимание смертных чуждо мне с тех пор, как я принес первые клятвы Дорну.
Но я позволю людям этого удушливого мира торжествовать. Я позволю выжившим в Хельсриче радоваться и праздновать затянувшееся поражение, которое маскируется под победу.
И по их просьбе я вернусь на поверхность еще раз.
У меня есть кое-что, принадлежащее им.
Они радуются и выстраиваются вдоль магистрали Хель, словно ждут парада. Несколько сотен горожан и столько же не несущих сейчас службу гвардейцев. Они толпятся, со всех сторон обступив «Серого воина».
Слуховые рецепторы моего шлема фильтруют шум их ликования, уменьшая его до минимально раздражающего уровня, как и в тех случаях, когда пространство вокруг меня подвергается артиллерийскому обстрелу.
Я пытаюсь не смотреть на них, на раскрасневшиеся лица и сияющие радостью глаза. Для них война окончена. Они не заботятся о пиктах с орбиты, которые показывают, как целые орочьи армии окапываются в других ульях. Для людей в Хельсриче война окончена. Они живы — значит, они победили.
Трудно не восхищаться такой простотой. Блажен разум, слишком малый для сомнений. А по правде говоря, я никогда не видел, чтобы город так яростно сопротивлялся захватчикам. Эти люди заслужили жизнь.
Часть города, расположенная недалеко от порта, осталась относительно целой. Она почти все время оставалась под контролем имперских сил. Я понимаю, что Саррен и его 101-й легион сражались здесь до последнего.
Несколько из них стоят рядом с «Серым воином». Все они в охристой форме Стального легиона. Один знакомый мне человек зовет меня.
Я иду к нему, и толпа разражается еще большей радостью. Я схожу с места впервые за час.
Час я выслушивал нудные речи, которые ближайшая вокс-башня транслировала по всему кварталу.
— Гримальд, реклюзиарх Черных Храмовников, — гремит голос по воксу.
Ликование усиливается, когда я приближаюсь. Воин, что кивнул мне, встречает меня тихим приветствием.
Это майор, точнее, полковник Райкин. Шрамы от ожогов пересекают уцелевшую кожу, но больше половины его лица, да и черепа тоже, — металлическая аугментика. Он осеняет себя знаком аквилы, и только одна из рук его собственная. Вторая — бионическая, скелет, все еще не облаченный в синтетическую кожу.